Розовый слон - [5]

— Согласен, забулдыг больше, чем пьяниц. Взять хоть этого, — директор указал на брюки, висевшие на стене, что представляли хозяина квартиры, — художник Нарбут, в прошлом месяце приехал из Риги. Говорит, меня знают, обо мне пишут критику в газетах. И то правда. Знает краски, правильно разводит олифой, основательно грунтует полотно, я сам эту работу понимаю. Принял его, пусть, мол, подрабатывает эти семьдесят; мы с его отцом в Валмиере вместе малярили; а этот на тебе — намалевал один лозунг, подхватил свой плоский ящик и пропал, вот уж вторая неделя пошла. Гоняется в колхозе за передовиками, портреты рисует; говорит, за это министерство платит большие деньги, даже тысячу за штуку.

При виде тахты Сунеп вспомнил, что сам он в эту ночь мало спал.

— Совсем забыл — как с квартирным вопросом?

— Думали. Беспокоились. Ванной не будет, но крыша цела.

Касперьюст надел соломенную шляпу с черной лентой, и они отправились обедать. Улица, на которой стоял дом культуры, наверное, кончалась на берегу реки, в конце ее виднелись прибрежные кусты.

— Когда-то там был мужской пляж. Теперь это не имеет значения, каждый может купить себе плавки и купаться вместе с женщинами.

В другую сторону мощеная улочка мимо низких одноэтажных домов, окруженных садами, уводила в гору. Камни, столетиями провалявшиеся в окрестных полях, привезенные сюда, долго потом терпели на своих твердых макушках давление окованных железными ободьями колес, а лошади, будто исполняя песню, ежедневно постукивали о них подковами. Все выдерживала эта булыжная мостовая, осенью не вымокала, весной не выпучивалась…

— Эта улица не ремонтировалась лет пятьдесят, — сказал Касперьюст, когда носок коричневых замшевых туфель Сунепа задел за выпиравший камень.

— И не надо. Ступая по такой мостовой, ни один пьяница не уснет.

Они миновали молочный завод. У витрины стояли желтые цистерны молока; будто осиное гнездо, шипел пар. Затем улочка присоединилась к разбитому асфальту Рижской улицы. В стороне стояло желтое двухэтажное здание. Кубические формы, балконы, с торца терраса, фасад с овальным проемом и над крышей постоянный флагшток. Конструктивный стиль тридцатых годов. На лестнице кланялись двое гривастых молодых людей, протянув друг другу сигареты, они пытались прикурить бесспичечным способом. Здесь, несомненно, находился ресторан. Раз уж кабак, то должна быть и церковь. Была. На другой стороне улицы посреди старых лип и елей виднелись белые развалины бывшей церкви.

— Красивое место! — сказал Сунеп, потому что отсюда открывался вид на излучины реки в низине и на дома городской окраины за рекой, которые окружали кущи деревьев, в особенности стройные ели возле каждого дома. Этот город еще находился в той счастливой норе, когда молено разрастаться вширь, предоставляя будущим поколениям карабкаться в небо.

Зал ресторана был уютным, несмотря на то что уже несколько директоров старались усовершенствовать его. Массивные, закрепленные намертво трехместные сплошные Дубовые диваны разделяли его на несколько секций. Направо стоял полукруглый прилавок с витриной для закусок. Дубовая панель с витрины была наполовину содрана, заменил ее несомненно более современный пластик небесно-голубого цвета. Потолок был разделен балками на квадраты. Не доверяя скрытой проводке, один из директоров протянул над штукатуркой сеть проводов, толщиной с палец. У противоположной стены грустила традиционная пальма кабаков Латвии.

— Раньше вон на той стене были нарисованы древние латыши, пьющие из кружек — наверное, пиво. Страшно крепкие краски. Когда я работал в малярах, нам пришлось сбивать штукатурку, — сказал Касперьюст.

— Почему сбивать?

— Директор ресторана считал, что картина навязчиво подталкивает к пьянству.

— После этого пили меньше?

— Надо полагать. Во всяком случае, пили по-другому.

Тут за прилавком явилась она, вышла из соседней комнаты. Белокурая валькирия, которую Сунеп заметил в автобусе, теперь в волосах ее была накрахмаленная белая диадема. Затененное острие выреза платья, притягивая взгляды, замыкала сверкающая брошка. Слишком чистое явление по сравнению с пятнистой поверхностью незакрытых столиков.

Лет сорока, оценивал Сунеп. Кончиками пальцев тискает по утрам лоб и массирует подбородок. Может быть, даже делает зарядку, что у латышских женщин вообще, а тем более в таком возрасте явление из ряда вон выходящее, потому что женщины тогда полагаются больше на строгость общественного мнения, чем на строгость телесных форм. Замужняя? Незамужняя? По многочисленным кольцам на пальцах обеих рук этого нельзя было определить.

— Добрый вечер, Анни, я привел нового клиента, — сказал Касперьюст. — Наш новый художественный…

Анни приоткрыла подкрашенные блекло-фиолетовой краской губы. На краю улыбки поблескивал только один золотой зуб. Имеет вкус, иная загромождает рот золотом, как ювелирную витрину. Анни протянула до локтя оголенную руку. Рукопожатие было подчеркнуто легким движением бюста.

Атака, подкрепленная минометами, подумал польщенный Сунеп, отвечая пристальным взглядом карих глаз и подергиванием усиков.

— Моя фамилия Сунеп.