Розовый слон - [32]

— Одно пирожное можно. Мне нечего воздерживаться от пирожных.

— Одно пирожное, два стакана токая! — решительно произнес Нарбут тонким голосом.

У этого черта деньги водились. Токай стоил рубль стакан.

— Знаете, я как художник сразу вас заметил, — плел Нарбут, — по фигуре! Нечто похожее было только у древних греков, когда они еще не спекулировали, а высекали из мрамора обнаженную натуру. Ваша фигура умоляет, громко просит, чтобы ее нарисовали… Поверьте мне, если ее выставят в Риге, у картины будут выстраиваться очереди, как за апельсинами.

— Да, пропорции у меня хорошие — девяносто, шестьдесят и девяносто два сантиметра. В одном швейцарском журнале такие объемы были названы лучшими для манекенщиц.

"Уже раздевается…" — вздохнул Бертул.

— Стоп! И не шевелиться, ни-ни! — устрашающе зашипел Нарбут.

Бертул тайком поглядывал сквозь джунгли фикуса. Азанда, вцепившись зубами в пирожное, как гадюка в мышь, так и застыла в оцепенении, а Нарбут пригибался, поднимался на цыпочках, прохаживался то в одну, то в другую сторону, наклоняя голову, приседая, так что ясно стало видно, что носки у него лимонно-желтые. Лоб наморщился, натягивая волосатый скальп почти до бровей. "Черт, изображает серьезного. Облапошит бедную девчонку".

— Так я хочу набросать ваш портрет: "Девушка с кусочком торта во рту".

— Вообще-то я люблю пирожное. Мороженое надоело.

— Тогда сейчас же в ателье.

— В Ригу? А я уже подумала, что вы серьезно…

— Ну конечно, серьезно. Здесь же в подвале под сценой у меня есть полотна и краски. Два пирожных и бутылку токая! — Нарбут уже орудовал у буфета, на прилавок полетело четыре рубля. Азанда, как в тумане, пошла за Нарбутом.

Почему у нас так медленно прививается новая мораль? Человека надо оценивать по его человеческим качествам, а не по его покупательной способности, сетовал Бертул.

А Нарбут с Азандой вышли в пахучую летнюю ночь, в густую тень акаций, достигли бокового входа и, обойдя по закулисным переходам сокрушительные электрогитары, оказались в комнатке декоратора.

— Какие у вас бывали иностранные вина! — изумилась Азанда стене, разукрашенной бутылочными этикетками. Теперь она полностью поверила, что Нарбут выдающийся современный художник.

— О, это всего лишь десятая доля того, что я выпил, — обронил Нарбут, забыв добавить, что этикетки эти наклеивали его непутевые предшественники в течение десяти лет. Сбросив пиджак, закатав рукава белой рубашки, он начал неистово суетиться. Из-под лежанки вытащил желтый плоский ящик, отстегнул от него алюминиевые ножки, поставил их стоймя, к ним прислонил раму с неказистым серым полотном. В ящике под палитрой хранилась целая горсть кистей и уйма заляпанных тюбиков с красками. Затем Нарбут схватил Азанду не особенно нежно за плечи и посадил на лежанку.

Прежде чем начнет писать картину, наверное, придется целоваться. Это можно, только пусть не съедает губную помаду, а то ее на портрете не видно будет. Азанда застенчиво опустила глаза. Но нет… Нарбут вертел ее бесстрастно, как лампочку под потолком, в промежутках перетаскивал также натянутое полотно и ящик с красками. И нёс всякий вздор:

— Надо бы в комнате с черными стенами…

— Вот еще! Такие теперь совсем не модны, лучше каждую стену выкрасить в разные цвета или обтянуть их блестящей тканью валмиерского волокна.

— Леонардо в черной комнате писал свою Лизу.

— Лизу?

— Ту самую, которую повезут в Японию. Теперь, пожалуйста, возьмите пирожное. Подержите минуточку, так… — Нарбут схватил уголь и, чертя рукой в воздухе странные зигзаги, временами касался им холста. — Один раз откусите, потом опять подождите. Хлопоты по части тары-бары… я беру на себя. Вы только в том случае, если совершенно не можете утерпеть.

— Как фамилия этой Лизы, не Тейлор?

— Она была женой торговца, но Леонардо любил ее — просто так, впустую. Откусите еще раз. Так. Глазеть все время мимо моего правого уха… на бутылку токая, вон туда, на подоконнике.

Пока кусочек бисквита с завернутым в него вареньем из красной смородины таял на языке, Азанда пялила глаза на этикетку, которая ярко желтела на темном фоне за окошком полуподвала.

— По последним исследованиям медицинских экспертов, Мона Лиза была… как говорится… в интересном положении. Если хорошенько вглядеться…

— Если муж да еще любовник, что ж тут удивительного. Теперь я догадываюсь: вы говорите про ту картину "Мона Лиза"! Ну ясно, там и врач не нужен, каждая женщина вам скажет: лицо отечное, руки на… ну, талия такая полная. И все это расследовали, говорите, только через сто лет. Долгонько же. И как же все это закончилось?

— Просто: Леонардо умер, Лиза тоже.

От долгого глядения этикетка бутылки начинала ослеплять. Давал себя знать выпитый стакан вина, и Азанда свободной рукой облокотилась о край постели. Туфли на высоком каблуке выгибали ступни в дугу, и те жутко устали. Азанда нагнулась, сняла туфли, затем закусила тортом.

— Великолепно! Великолепно! Ноги свободны, сама свободна. Еще немножечко, и будем пить вино. — Из тюбиков на палитру вытекали цветные сосисочки. Левой рукой он схватил грязную тряпку и время от времени тер ею холст.

— Я сейчас… этот эскиз делаю, как говорится, "al-la prima", по-латышски — "одним махом". Все еще помню слова одного старого мастера: "Лицо отделывай зеленой землей…"