Рождество в Ноттингеме - [75]

А Милош тем временем, не умолкая, рассказывал ей про Кюсснахт.

— Это же самое сердце Швейцарии! Вот сейчас, через пару кварталов, будут видны развалины крепости, в которой таился этот тиран Гесслер. Они до сих пор навевают очень мрачное настроение, правда, вы сами почувствуете! — От развалин действительно тянуло сыростью и безнадежной тоской, которая, должно быть, охватывала полнокровных швейцарцев при мысли о жестокой тирании несгибаемой Пруссии. Пат невольно поежилась. — Но вы не расстраивайтесь, — заметив ее движение, словно обрадовался мальчик. — Сейчас мы свернем направо, и вы увидите капеллу, то есть, я хотел сказать, часовню, которая построена на месте… Ну, на том самом месте, где все и произошло.

— Что произошло?

— Как что!? Именно там Гесслер и приказал ему сбить яблоко с головы сына, и он сбил, но вторую стрелу, — Милош почти захлебывался от восторга, как обычно захлебываются мальчишки, пересказывая какое‑нибудь захватывающее кино, — пустил прямо в него и убил, конечно. Но, главное, этот выстрел послужил сигналом к всеобщему восстанию! И гесслеровскую башню тогда наполовину разрушили…

Минут через двадцать они вышли из города и подошли к берегу озера.

— Давай сядем, — предложила Пат. — Озеро безумно красивое.

— Оно очень глубокое, и вода ледяная, — помрачнел Милош и сел так, чтобы не видеть воды.

— Ты сейчас рассказывал о Кюсснахте, но откуда ты так хорошо его знаешь? Ведь как я поняла, ты родом не отсюда?

— Просто я много… странствовал и очень люблю историю. И к тому же странно было бы не знать места, где… Впрочем, я скоро уеду отсюда. Руфь хочет, чтобы я занимался хореографией в Женеве, она говорит, что у меня талант.

— Она жесткая, Руфь? — следуя каким‑то своим мыслям, неожиданно для себя спросила Пат.

— Да. Но это та жесткость, за которой стоит милосердие. Никаких соплей. Знаете, я даже ни разу не видел, чтобы она пришла на могилу сына, а ведь он похоронен на том же кладбище… Ну, где мы вчера были.

— И зачем же вы тогда туда ходили?

— Руфь любит кладбища, — покраснел Милош, и было видно, что он лжет. — Но я не люблю. Давайте лучше я вам что‑нибудь станцую, хотите?

— Разумеется, хочу, Милош.

И, быстро сорвав с ног рваные кроссовки и расстегнув рубашку, отчего обнажилась его гладкая высокая мальчишеская шея, Милош на мгновение замер. Лицо его странно изменилось, будто бы полностью закрылось от этого мира. А затем словно легкий ветер овеял его гибкую фигуру, и Пат показалось, что она воочию увидела, что мальчик полон дыханием сна… Сна и молчания, таящего в себе неизъяснимую сладость. Потом его руки колыхнулись — плавными, почти еле видимыми движениями он создавал полную иллюзию спелого плода, какого‑нибудь апельсина, который еще закрыт и упруг.

Но вдруг лицо Милоша преобразилось — мир вспыхнул на нем радостью открытия и отдачи, и теперь уже двигалось все его тело, двигалось, являя собой дыхание зноя, южное чарующее лето, и вкус этого самого апельсина, как блаженство свершившейся страсти — терпкой, сочной, полной…

— Вам понравилось? — вывел Патрицию из ее слишком далеко ушедших грез чуть запыхавшийся басок Милоша.

— Это не то слово. Но скажи, как ты можешь танцевать… взрослую жизнь, ведь ты еще не знаешь ее?

— Я хочу ее знать, — твердо ответил он, все же отводя при этом черные горящие глаза. И Пат стало не по себе от того жара, который шел от его круглых плеч, намокших пятнами пота.

— Всему свое время, милый, — невольно вырвалось у нее. — А теперь пойдем, я куплю тебе новую обувь. И не возражай, это твой гонорар, понял?

А потом они еще целый долгий летний день бродили по всевозможным кафе и кабачкам, которых оказалось так много в этом крошечном городке, и болтали обо всем на свете. Болтали как двое людей, которые принадлежат двум разным мирам и которым интересно обменяться впечатлениями, что‑то узнать и что‑то сравнить — и одновременно как две школьные подружки, которые могут позволить себе говорить обо всем и ни о чем, получая от этого равное удовольствие.

И, качаясь на качелях в маленьком парке аттракционов на самой окраине города, Пат окончательно почувствовала себя девочкой‑старшеклассницей. Куда делось то множество жизней, которые она прожила и выстрадала? Легкость наполняла ее, и она смеялась нежным заливистым смехом, высоко запрокидывая голову, сияя тонко‑натянутой белоснежной шеей.

— Давайте купим бутылку вина! — вдруг, немного стесняясь, предложил Милош, для которого, вероятно, бутылка вина еще представлялась запретным праздником. — И выпьем тут же, на качелях!

И они купили в маленьком итальянском магазинчике бутылку дешевого кьянти, и Милош просто‑напросто отбил у нее горлышко, и они, по очереди, тянули эту кислятину. Пат душил смех, и, отбирая у мальчика бутылку, она случайно толкнула его под руку. Острый край горлышка коснулся губ Милоша, и на его нижней, чуть тяжеловатой, губе проступила алая полоска.

— Больно? — испугалась Пат, завороженно глядя, как набухают и падают вниз, на белую рубашку, тяжелые темные капли.

— Сладко, — в тон ей ответил Милош, медленно слизывая кровь.

И эта кровь вдруг отрезвила Пат.

— Уже вечереет. Мама, наверное, тебя заждалась.