Рождество под кипарисами - [60]

Когда в середине декабря Амин предложил ему помочь с ремонтом комбайна, Мурада охватила неописуемая радость. Они провели три дня, закрывшись в ангаре. Амина удивляло воодушевление Мурада, который весело насвистывал, забираясь на гигантскую машину. Во время войны именно он ремонтировал танки. Однажды вечером Амин, лицо которого было испачкано машинным маслом, а руки дрожали от усталости и досады, швырнул об стену инструмент, злясь на себя за то, что потратил столько времени и денег на бесполезный агрегат. Им не хватало нескольких деталей, и ни у одного механика в округе их было не достать.

– Пропади все пропадом! Я иду домой.

Мурад преградил ему путь и комичным зычным голосом велел Амину проявлять стойкость и не унывать. Он заявил, что сумеет сам изготовить недостающие детали, и добавил, что, если понадобится, он готов, ради того чтобы комбайн заработал, отрезать себе ногу или руку. Амина это рассмешило, а в те времена он нечасто смеялся.

Амина радовали результаты деятельности Мурада, но гнетущая атмосфера, установившаяся из-за введенных им армейских порядков, тревожила его. Работники часто на него жаловались. Мурад враждовал с националистами, и его часто видели на дороге с мокаддемом[23]: они по-дружески беседовали. Мурад хвалился тем, что служит порядку и процветанию. Когда Амин разволновался оттого, что на ферме все чаще разгорались ссоры, и сообщил своему помощнику, что расстраивается, видя по утрам и вечерам угрюмые лица работников, Мурад успокоил его:

– Сейчас не время расслабляться. Молодежь по всей стране устраивает беспорядки, нужно проявлять твердость.

– Он меня угнетает, – однажды призналась Матильда. Ей сделалось невыносимо присутствие Мурада, которого Амин приглашал на все семейные трапезы, даже по воскресеньям. Она сказала, что Мурад с его широкими покатыми плечами, крючковатым, словно клюв, носом и одиноким, как у хищной птицы, образом жизни напоминает ей грифа, и Амин в кои-то веки не нашелся что ей возразить. Мурад использовал в речи армейские выражения, и Амину часто приходилось журить его за это:

– Не говори такое при детях. Ты же видишь, им страшно.

Для Мурада все так или иначе сводилось к чести и долгу. Во всех историях, что он рассказывал, всегда отводилось место сражениям. Амин очень огорчался оттого, что его ординарец застрял в прошлом, в бесконечном ожидании неведомо чего, словно насекомое в куске янтаря. Амин видел, что за высокомерием Мурада скрывается неловкость, и однажды вечером, когда они вместе возвращались с поля, сказал ему:

– На Рождество ты ужинаешь с нами. Это праздничный вечер, он очень важен для Матильды.

И едва не добавил: «Только ни слова ни о Франции, ни о войне», – но не решился.

* * *

Матильда позвала на Рождество супругов Палоши, и Коринна с радостью приняла приглашение.

– Рождество без детей – это такая скука, как ты считаешь? – сказала она Драгану, и у того сжалось сердце.

Коринна полагала, что он не понимает, каково это для женщины – не быть матерью. Она воображала, что это ему недоступно, что мужчинам вообще неведомы такого рода переживания. Коринна ошибалась. Однажды, когда Драган был еще маленьким и жил с родителями в Будапеште, он надел платье своей сестры Тамары. Сестренка хохотала так, что чуть не напустила в штанишки, и повторяла: «Ну и красотка! Какая красотка!» Отец Драгана, когда узнал об этом, страшно разгневался и наказал сына. Он строго предупредил его, что не следует играть в подобные порочные игры и ступать на эту скользкую дорожку. Драган понимал, что именно тогда в нем зародилось бесконечное восхищение женщинами. Ему никогда не хотелось ни владеть ими, ни тем более уподобляться им – нет, его потрясала волшебная способность, коей они обладали, это чрево, которое округлялось, как когда-то округлилось чрево его матери. Он не сказал об этом отцу, не сказал своему преподавателю на факультете медицины, когда тот, косо на него поглядывая, спросил, почему Драган решил специализироваться на гинекологии. Он тогда ответил просто:

– Потому что женщины всегда будут рожать детей.

Драган любил детей, и они отвечали ему тем же. Аиша обожала доктора, который украдкой совал ей в ладошку мятные и лакричные конфетки и подмигивал, как заговорщик. Она была ему признательна не столько за лакомства, сколько за этот общий с ним секрет – у нее возникало ощущение, что она для него не пустое место. Что у них особые отношения. А еще он возбуждал в ней любопытство, потому что говорил с акцентом и часто упоминал о каком-то «железном занавесе»: туда, за этот занавес, он хотел отправлять апельсины и, возможно, когда-нибудь даже абрикосы. Матильда сообщила, что вместе с ним приедет сестра Тамара, что она тоже живет за железным занавесом, и Аиша представила себе женщину за большим металлическим ставнем, вроде того, что опускает бакалейщик Сусси, чтобы уберечь свой магазин. Как странно, подумала она, зачем кому-то понадобилось так жить?

* * *

В сочельник семейство Палоши приехало последним, и Аиша, спрятавшись за матерью, с нетерпением ждала их появления. Вошла Тамара, женщина с редкими желтыми волосами, зачесанными набок и собранными в небольшой пучок, как носили в тридцатых годах. На ее невыразительном лице выделялись только круглые, выпуклые глаза с белесыми ресницами, казалось, они хранят грустные картины и воспоминания, которые эта женщина бесконечно пересматривает и не может оторваться. Она была как старый ребенок, который никак не заставит себя сойти с карусели. Селима она напугала, и он не захотел подставить ей щеку, когда она потянулась к нему своими тонкими губами. На ней было старомодное платье с неоднократно заштопанными манжетами и воротником. Зато на шее и в ушах у нее сверкали великолепные украшения, привлекшие взгляд Матильды. Эти драгоценности, унаследованные от прежних эпох, от мира, ушедшего в небытие, разбудили ее воображение, и она приняла Тамару как самую дорогую гостью.