Рождественский пёс - [34]

Одним словом, вскоре Аурелиус уже не знал, куда ему девать глаза и руки. Он совершенно растерялся. Он выдавал теперь только полумудрости, он был настолько оглушен телесными провокациями Катрин, что обрывал свои теоретические выкладки на полуслове. Он откладывал в сторону даже самые большие из крупноформатных газет, чтобы пожирать ее глазами. Он с маниакальной страстью и ненасытностью гладил ей руки. Он каждые две секунды посылал ей воздушные поцелуи. Он боготворил ее.

Теперь он сам ежедневно предлагал ей переночевать у него. (А она ежедневно соглашалась.) Когда она раздевалась, он отворачивался. В постели дело ограничивалось бурными объятиями. Он, правда, сопел, стонал и вздыхал, но никогда не терял над собой контроля и не отпускал тормоза своих принципов. А она была слишком горда, чтобы самой, вручную отключить его тормоза. (Хотя достаточно было одного-единственного движения.) Она молча смотрела на его добровольные муки и наслаждалась этим зрелищем. Это тоже была эротика. Это тоже был секс. «Это тоже может быть любовью или перерасти в любовь», — думала она.

Одиннадцатый вечер с Аурелиусом был сочельник — и одновременно двадцать девятый день рождения Катрин. Он вышел за рамки традиций уже по той лишь причине, что они провели его (чтобы не сказать отпраздновали) в доме Шульмайстер-Хофмайстеров. Катрин ни за что не взяла бы Аурелиуса с собой к родителям, если бы он не настоял на этом. И она ни за что бы не поставила под родительскую елку, для рождественских песнопений, мужчину, находящегося на стадии «ухаживания», если бы Шульмайстер-Хофмайстеры не умоляли ее, чуть ли не стоя на коленях.

Уже во время церемонии приветствия Катрин поняла, как сложится вечер. Мать в слезах бросилась дочери на шею и сказала:

— Золотце, ты даже не представляешь себе, как мы счастливы!

Отец обнял Аурелиуса за плечи и придал своему лицу отработанное в ходе многочасовых репетиций перед зеркалом выражение типа «Поздравляю! Теперь она принадлежит тебе. Будь с ней добр и ласков».

Потом хозяева провели Аурелиуса по комнатам своей старой квартиры, как будто ему в ближайшем будущем предстояло в нее переселиться. Мать произнесла нескончаемую серию предложений, начинавшихся словами «а здесь наша девочка обычно…» (финал зависел от характера помещения — «…играла с Барби», «…таскала печенье», «…сидела на горшочке» и т. д.)

Праздничный стол был, по всей вероятности, украшен еще за неделю до знаменательного события. Приборы Катрин и Аурелиуса находились на расстоянии трех миллиметров друг от друга. Красные салфетки, которые фрау Шульмайстер-Хофмайстер обрезала в форме сердец, соприкасались.

За ужином мать рассказывала, как отличить хорошего рождественского гуся от плохого карпа и почему Катрин в детстве не ела ни того ни другого. (Потому что питалась бананами в шоколаде.) Это были рассказы, от которых у слушателей получалось растяжение мышц лица, потому что натянутую на него вначале беседы улыбку невозможно было снять ни на секунду, так как один «веселый рассказ» плавно переходил в другой. А мать Шульмайстер была большой любительницей подобных рассказов.

— Золотце, а почему ты ничего не ешь? — спросила она во время короткой паузы.

— Я неважно себя чувствую, — ответила Катрин.

— Да, с любовью шутки плохи! — сказал отец, после чего зловеще подмигнул матери и ткнул Аурелиуса в плечо. Все трое расхохотались.

В остальном все происходящее было сконцентрировано на госте. Когда он отклонил третью порцию красной капусты, мать готова была выброситься из окна. После ужина отец слегка заплетающимся языком (следствие кампари, на которое он налегал один, поскольку в тот вечер никто, кроме него, вина не пил) произнес торжественную речь. Для большей убедительности он использовал руку Аурелиуса, которую постоянно тряс.

— Дорогой Аурелиус! — говорил он. — Мы рады принять тебя сегодня, сейчас, в нашу семью. Не потому, что у тебя есть нотариальная контора. Успех — еще не все. Деньги — тоже. Гораздо важнее любовь. Поверь мне, ты сделал лучший выбор из всех, какие только мог сделать. Женщины красивей и умнее, чем моя дочь, тебе не найти. Как говорится, жениться так жениться!

Мать плакала. Аурелиус утешал ее. Катрин, воспользовавшись всеобщим волнением, улизнула из комнаты. Ее отсутствие было замечено только через полчаса. Она оказалась в туалете. Ей действительно было нехорошо.

Однако кульминация праздничного вечера была еще впереди. Катрин преодолела свою тошноту с помощью коньяка и отказалась исполнять «Полный благости».[15] Аурелиус в качестве примирительного жеста прочел рождественский рассказ Эриха Кестнера. Под рождественской елью лежало восемнадцать подарков. Катрин получила от матери полное собрание ее вязаных сочинений за прошедший год, а от отца — микроволновую печь небесно-голубого цвета. Вместе с отеческим советом Аурелиусу набраться терпения: его жена Эрнестина тоже научилась готовить лишь через десять лет супружеской жизни. Мужчины рассмеялись.

Последней сценой, которая сохранилась в памяти Катрин (успевшей к тому моменту осушить полбутылки коньяка), было вручение золотого колье. Аурелиус вдруг без всяких комментариев повесил его ей на шею. Оно оказалось таким тяжелым, что Катрин с трудом удавалось держать голову вертикально. Когда мать увидела колье и узнала количество карат, у нее глаза вылезли из орбит. Катрин апатично смотрела на восхищенных зрителей.