Рождественский пёс - [18]

Она почувствовала, что ей нужно немедленно покинуть квартиру. Каждый предмет в ней казался ей лживым и фальшивым, весь этот рождественский сценарий был сплошным лицемерием. В поиске подходящего наркотика-заменителя для мании отчаяния, вдруг схватившей ее за горло, она позвонила родителям и сказала как можно невозмутимее, что все-таки ненадолго к ним заглянет.

— Золотце, вы придете вдвоем? — взволнованно спросила мать.

— Нет, ему уже пора спать, — раздраженно ответила Катрин.

— А он совершеннолетний? — спросила мать (было девять часов вечера).

У родителей ее ждали именинный пирог с двадцатью пятью свечами и подарки: аудиоплеер для мини-дисков, три книги по эзотерике, которые ей хотелось иметь во время только что завершившейся стадии сублимации одиночества, и лилово-белые кроссовки, которые она согласилась бы надеть только под пыткой. Родители были счастливы, что дочь все же пришла в сочельник домой, где ей и полагалось быть в это время. Катрин пять раз тайком ревела, закрывшись в туалете. Так что глаза ее были перманентно мокрыми, а ответы — сухими. К концу празднования сочельника родители уже не строили себе иллюзий относительно скорого замужества дочери.

Три года спустя Катрин все еще оставалась незамужней женщиной. За спиной у нее были два отпразднованных вместе с родителями (и в связи с ее семейным статусом скорее печально-утомительные) сочельника/дня рождения, и она решила еще раз попытаться в одиночку стать двадцать четвертого декабря на год старше. Родителям она сообщила, что у нее ветрянка и что врач строго-настрого запретил ей покидать постель или принимать гостей.

Катрин виртуально влюбилась. Его звали Клеменс. Пару недель назад он вошел в ее мейл-бокс из чата. От всех ее предыдущих мужчин Клеменса отличало то, что ему от нее ничего не было нужно, а ей ничего не нужно было ему давать. Кроме мейлов. Клеменс был совершенно ненавязчив. Он не появлялся визуально. Он только писал.

Его тексты не отличались особой оригинальностью. Обычно он просто рассказывал, чем в данный момент занимается. А поскольку «в данный момент» он обычно писал, то писал, о чем думает. Это выглядело приблизительно так: «Я сижу перед компьютером и думаю, что тебе написать». Катрин считала, что это очень мило. Сама она никогда не рассказывала, что делает в данный момент. Вернее, это не совсем так: например, отвечая на его сообщение, она спросила: «И что ты при этом думаешь?» Потому что именно этот вопрос и занимал ее в данный момент.

Диалог с Клеменсом напоминал викторину: Клеменс должен был отгадать, кто она. Он с трогательным усердием пытался составить себе некое представление о ней. Катрин выдавала ему информацию скудными порциями, в виде маленьких подсказок. Она не могла рассказать ему о себе все. Во-первых, игра сразу же закончилась бы и им пришлось бы расстаться или начать все сначала, уже всерьез; то есть им, скорее всего, пришлось бы назначать друг другу встречу. Во-вторых, Катрин в то время была весьма далека от того, чтобы все знать о себе самой. Если бы она знала все о себе, она не сидела бы за компьютером и не играла бы с незнакомым типом, о котором ей ничего не было известно, кроме возраста (тридцать пять), в эту растянувшуюся на недели игру в испорченный телефон. Она и не хотела знать о себе все. Гораздо интереснее было читать о себе опусы мужчины, который ее не знал. Ей и самой была интересна та Катрин, которую она еще не знала. Поэтому они оба открывали ее для себя, причем совершенно безобидным образом. Во всяком случае, так им казалось вначале.

Перед самым Рождеством она вдруг в него влюбилась. Он написал: «Хочешь, я тебе кое-что скажу?» Она ответила: «Скажи». Он: «Ты для меня очень много значишь». Она: «Правда?» Он: «Да. Ты мне снишься». Она: «Надеюсь, в приличном виде». Он: «А как ты выглядишь?» Она: «К сожалению, я жуткая уродина. Не буду вдаваться в подробности». Он: «Это не страшно. Как бы ты ни выглядела, для меня ты — красивая». Катрин, конечно, почувствовала, что это, в сущности, не очень-то лестные слова. Клеменс, скорее всего, не сам их придумал, а где-нибудь услышал или вычитал. Если бы они относились к кому-нибудь другому, она бы невозмутимо повела бровью и тут же удалила бы эти слова из памяти как голливудскую чушь. Но на этот раз они относились к ней. Она была тронута и с бьющимся сердцем написала: «Спасибо! Это очень мило с твоей стороны». Он: «Я влюбился в тебя». Она: «Я рада». «Взаимно» она решила на всякий случай пока приберечь.

И вот утром в свой двадцать восьмой день рождения она написала Клеменсу: «У меня есть для тебя маленький рождественский подарок. Ничего особенного. Но я хотела бы тебе его вручить. У тебя сегодня не найдется пары минут? Мы могли бы где-нибудь пересечься? Можно даже поздно вечером».

Когда она отправила ему этот мейл, у нее было такое чувство, как будто ее желудок превратился в строительную площадку, на которой рабочие одновременно врубили все свои отбойные молотки. В ее жизни такого еще не бывало — чтобы от крохотного письмеца зависело все ее дальнейшее существование, сведенное к иррациональному чувству привязанности к другому человеку.