Рождественские рассказы - [17]
Но «три» он уже не успел сосчитать. Что-то горячее, липкое обдало мои руки, на грудь полились красные потоки... Моя правая рука едва держала рукоятку бритвы, а левая, словно сама собой, не управляемая мной сознательно, тянулась за толстым бумажником... В глазах заходили зеленые круги, вся комната завертелась с бешеной быстротой, я потерял сознание.
— Какая неосторожность! — воскликнул барон. — Ай, ай!
— Нервы не выдержали... — иронически заметил Жорж.
— Ну, а когда вы очнулись?.. Не поздно было? — полюбопытствовал Серж Костыльков.
— Поздно! Когда, на другой день, вошли в мою комнату, то никакого зарезанного жида не нашли, а я сам, лично я, лежал на полу с перерезанным до самых позвонков горлом... Кровью был залит весь пол и, конечно, возвратить меня к жизни не было уже никакой возможности!..
— Очень жаль! — заметил барон.
— Какая досада! — сказали в один голос Жорж и Серж...
— Вы ведь помните,— говорил незнакомец, — года три тому назад было даже в хронике происшествий напечатано, что в гостинице «Рига» кончил самоубийством известный Икс и пр., и пр.
— Ну, да! Конечно, помню! — протянул барон. — То-то я смотрю, лицо ваше мне знакомо... Очень рад возобновить это приятное знакомство, очень приятно!..
Барон потянулся с рукой через стол, но потерял равновесие... Костыльков с Мотыльковым потянулись даже целоваться с рассказчиком, но ни жать руки, ни целовать было некого... Случилось нечто неожиданное.
Толстый бумажник, словно живая, жирная лягушка, зашевелился на ковре, прыгнул раз, повторил прыжок, глухо шлепая своим туго набитым пузом, и очутился прямо в широкой пасти пылающего камина. Там он зашипел, окутался паром и громко лопнул, обдав собеседников целым облаком горького дыма... А когда этот дым рассеялся, то картина представлялась следующая.
Барон лежал поперек стола и храпел с каким-то присвистыванием и рокотанием в горле, Жорж — под столом, стянув на себя залитую вином и какой-то мерзостью скатерть. Серж Костыльков добрался-таки до провалившегося дивана и, относительно комфортабельно, свернулся калачиком.
Когда Карл и Фриц явились утром в сие место дружеского уединения, они только покачали головами и презрительно сплюнули.
Долговая книга, находящаяся в ведении миловидной Маргариты, обогатилась новым документом, в котором значилось очень солидное количество водки, столько же коньяку рюмками и отдельно бутылка, взятая в кабинет, громадное, подавляющее количество шнитов, кофе, яйца, котлета свиная с кислой капустой, помечен был далее маринованный гриб «одна штука», но ни жженки, ни устриц, ни высокого шабли не оказалось вовсе, даже Карл с Фрицем не могли припомнить такого требования и лукаво подсмеивались.
НЕВЕСТА-СКЕЛЕТ
>>(Истинное происшествие)
Мы собираемся вместе, в определенные дни, правильнее вечера, поговорить по душе, обменяться, так сказать, мыслями и впечатлениями, поужинать весело и удобоваримо и даже выпить бутылку-другую доброго вина или по несколько кружек тоже доброго пива.
Собрания наши бывают всегда приятны, искренно дружественны, а главное полезны для ума и сердца; этими свойствами мы обязаны главное основному правилу, так сказать, обязательному закону наших собраний — говорить всегда только сущую правду, никогда не позволять себе малейших уклонений от истины и, если уж нельзя избежать чего-нибудь не совсем правдоподобного (ведь на свете есть много такого, чего не снилось нашим мудрецам), то, во всяком случае, сопровождать это кажущееся неправдоподобие серьезными, неопровержимыми доказательствами.
Надо добавить, что кружок наш состоит преимущественно из одних только художников — кисти, музыки, слова — это безразлично, но звание признанного артиста необходимо для появления в нашем высокоразвитом и блистательно образованном обществе. Кстати, еще должен добавить, что скромность составляет главнейшее наше нравственное качество; да оно иначе и быть не может: хвастливость и заносчивость — это свойства натур мелких и бессодержательных; а мы... виноват!.. Мы в данную минуту заседаем в одной из самых интересных и роскошных мастерских, именно в мастерской самого повествователя.
Вы, конечно, знаете, господа, что мастерские художников, особенно знаменитых художников, обставляются совсем не так, как комнаты для работ обыкновенных смертных. В таких мастерских надо, чтобы все вокруг служило для поднятия духа художника, для развития его фантазии, для возбуждения творческих сил, для поддержания высокого вдохновения. В этом отношении мастерская, где мы собрались, представляла положительное совершенство. Начиная с потолка; этот потолок был совершенно особенный, какой-то трехъярусный: в первой половине помещения до него можно было достать рукой, далее он поднимался аршина на два и переходил в форму готического свода, далее — он улетал стремительно куда-то в незримые высоты, откуда, из мрака спускалась тяжелая, железная цепь, а на цепи висел старинный железный кованый фонарь с рогатыми бра для толстых восковых свечей; свечи были из красного воска. План комнаты напоминал собой ходы египетских катакомб с самыми непредвиденными поворотами. Пол покрыт коврами и звериными шкурами, все с головами и когтистыми лапами; ходить по таким коврам надо осмотрительно, чтобы не споткнуться на эти туго набитые головы, сверкающие, даже в полумраке, своими страшными, стеклянными глазами и оскаленными, зубастыми челюстями. Мебель... О, мебель была самая удивительная! Иногда неопытный посетитель спокойно садился на круглый табурет, покрытый куском золотой парчи или обрывком узорной кордуанской кожи, и проваливался сразу, потому что это был вовсе не табурет, а бочонок без дна из-под старого рейнвейна, хранящийся здесь как реликвия далекого прошлого. Само собой разумеется, что все предметы, наполняющие этот уголок великого храма искусства, имели свою историю, служили немыми свидетелями самой отдаленной древности. Контрафакция не допускалась сюда ни в каком случае. Если вы видели здесь старый ботфорт со шпорой, прибитый гвоздем, в центре хитро скомбинированной арматуры, и хозяин сообщил вам, что это сапог Густава Адольфа, то, конечно, сомневаться в этом было невозможно, да и неприлично со стороны гостя бездоказательно разрушать иллюзию. Также вот и чучело колоссального орла, парящего на проволоке над жерлом камина, несомненно было сделано из шкуры, если и не того самого орла, что прилетал терзать внутренности Прометея, то, конечно, одного из его потомков — орла, а не Прометея. Над кушеткой в стиле Помпадур (кажется, есть такой стиль?) висела заржавленная, зазубренная, но все еще увесистая секира — это была та самая, что отделила от туловища благородную голову Карла Стюарта — на ней, впрочем, было неопровержимое доказательство: на лезвии, очевидно, после казни, выгравированы были слова: «Мерси! — Кромвель». Над этой секирой висел и стальной нагрудник самого народного вождя, случайно приобретенный хозяином при распродаже гардероба какого-то из обанкротившихся оперных антрепренеров. В японской вазе, стоящей на гипсовом кронштейне, в виде слоновьей головы с клыками и хоботом, помещался раскидистый букет из сухих трав и пальмовых листьев, так называемый макартовский. Букет этот подарен был хозяину лично самим великим маэстро, в Вене, уже покойным, но в самый день его похорон. Из-за камина зияло темное отверстие чугунной мортиры — участница осады Мариенбурга. И как только втащили эту грузную штуку на высоту ста двадцати двух ступеней!? Ведь должно знать, что все мастерские великих мастеров помещаются под самой крышей, даже иногда значительно выше. Чище воздух и больше света, нет неприятных для глаза рефлексов от стен противоположных домов, и развлекающий шум улицы доносится сюда словно едва слышное жужжание пчел, нельзя даже разобрать — серенаду ли поют под окнами невидимой красавицы, или городовой водворяет порядок. Вообще, очень удобно!
