Рождённый в сраженьях... - [19]

   Вставай проклятьем заклейменный…

И буквально с середины строки уже весь зал -

   Весь мир голодных и рабов.

Слова были знакомые, но смысл сейчас в них был другой. А когда дошли до -

   Это есть наш последний и решительный бой…

Новиков почувствовал, как в горле возник горячий шершавый ком и никуда уходить не собирается.

Уже в машине, когда возвращались в госпиталь, наконец, отпустило. И когда молчавший всю дорогу секретарь горкома предложил Новикову с его ораторским талантом перейти на работу в партийные органы, еле сумел достойно отвертеться. Мол, сейчас моё место в армии, на переднем так сказать крае, а на будущее — всё может быть. На том и расстались.

Уже далеко за полночь, Новиков стоял в курилке у раскрытой форточки, подставляя лицо под струи ледяного свежего воздуха жадно в несколько затяжек приканчивал одну папиросу и ту же выхватывал из пачки следующую.

— Тут ты немного ошибся, Николай Максимович. Народ, который за прошедшую тысячу лет, почти шестьсот лет воевал, и не просто воевал, а защищая свою землю, свою семью, свой очаг от агрессии — учить ненависти не нужно. Это он и так умеет. И врагов ему показывать нет нужды. Не умом так сердцем, своей таинственной русской душой он их видит. Если ты такой умный, если сознательно решился выступить защитником своего народа — то должен ему помочь другим. Дать в руки такое оружие и так им научить пользоваться, что бы, когда придет время, не пришлось хвататься за оглоблю и ей и своей кровью останавливать вражеские танки и стратегические бомбардировщики. Со времен Дмитрия Донского Россия вступала в войну хуже вооруженная, чем её противники. И дело здесь не в пресловутой русской лени. Не давали! Не давали времени, что бы оправиться от предыдущих набегов. Не давали времени отстроиться, научится, создать что-то свое. И жили, и творили, и росли, и учились, и любили, в конце — концов, рывками, от воины до войны. И вынуждены были рвать жилы, стараясь успеть. Пришло время, когда не успеть — это обречь себя не просто на поражение, а на уничтожение. Он это видел своими глазами. Ощутил на своей шкуре все прелести «горбатой реформы». Ужасался развалу сначала Советского Союза, а затем и России. Видеть гибель своего народа, гибель не только физическую — нравственную (эти твари учли свои ошибки, поняли, что Россию нельзя завоевать, но её народ развратить можно) — это страшно. Страшно когда видишь, понимаешь и не имеешь ни какой возможности это остановить. Им удалось невозможное. Представился единственный, воистину чудесный и уникальный шанс, попробовать все исправить. Только бы хватило сил. А решимости не занимать.

Слащев.

Старенький паровоз, окутываясь клубами пара, натужно тащил между псковских лесов и болот несколько вагонов. Вагоны тоже были не новые, но отремонтированные в депо «Москва — товарная». В них были устроены перегородки и узкие лежанки для пассажиров. В ближнем к тамбуру отсеке, прислонившись к стеклу, сидел человек, одетый в потертый, но аккуратно заштопанный френч. Выгоревшая на солнце фуражка со следом от звездочки закрывала лицо. Узкие галифе заправлены в запылённые, но не сильно истоптанные сапоги. Одна нога лежала на старом, с металлическими уголками, чемоданчике, боком стоящем на полу. Казалось, человек спал. На самом деле, Слащев, закрыв глаза, вспоминал молниеносность его превращения из молодого командира Красной Армии в переболевшего тифом, контуженного и не до конца выздоровевшего партизана из армии ДВР. С роспуском самой ДВР была расформирована и её армия. Но заслуженного ветерана боев, Горькова Александра Яковлевича, документы на чьё имя сейчас лежали в кармане френча, было принято решение долечить. Для чего и направлялся упомянутый Горьков в, подходящий к его состоянию по климату, Псков, на побывку и долечивание к дальней родственнице. Родственница имела местом жительства деревню Ленивка, расположенную в пяти верстах от Пскова, на другом берегу реки Великой. И в двух верстах от старого мужского монастыря, где предполагалось его трудоустройство в качестве истопника. Монастырь этот был известен своей огромной пасекой, с которой, выделанные монахами, меды продавались в самой Москве.

Слащев пошевелился, в очередной раз, удивляясь организации и скорости его превращения. Вот он, переодетый санитаром, с перевязанной физиономией таскает коробки и мешки в санитарный автомобиль. Забирается внутрь фургона и на складе товарной базы выходит уже одетым в замызганную робу разнорабочего. Снова таскает какие-то ящики и коробки уже в другой автомобиль и с ним оказывается в железнодорожных мастерских. Откуда через кабинет заведующего выходит на территорию депо. В кабинете в очередной раз, переодевшись в ту одежду, которая сейчас была на нем. В кармане френча уже лежат все необходимые бумаги и проездной литер до Пскова. И даже сапоги уже в нужной степени запылены. Из депо через пути на вокзал и вот он уже в вагоне. А поезд тем временем уже подходит к Пскову. Ночь проспал так же: откинувшись к стене и прислонившись к окну. Поза не особенно располагающая к полноценному отдыху, но молодой, восстанавливающийся организм проявлял свои чудеса. Поэтому спал нормально, крепко, неудобств не ощущал и отдохнул достаточно. Разбудили его какие-то тётки-торговки, шумно рассуждавшие о ценах на мануфактуру и собиравшиеся выходить на своей станции. Открыл глаза, осмотрелся. Народу в вагоне было не много, хотя все места были заняты. Попросив сидящего напротив старичка присмотреть за чемоданчиком, вышел в тамбур и закурил, удивившись в очередной раз предусмотрительности организаторов его исчезновения. Початая пачка папирос очень к месту оказалась в кармане. И он почему-то был уверен, что запас курева обязательно есть в чемодане. Время от времени посматривал в мутное окошко тамбурной двери в свой угол. На всякий случай. Мало ли что. Времена беспредела гражданской войны прошли не так давно, поэтому опасения были вполне уместны. Дедок, замечая его лицо в дверном окошке, всякий раз кивал головой. Вернулся в свой угол и сделал вид, что снова задремал. Дедок, исполнив свой долг, с расспросами не лез, за что получил молчаливую благодарность. Наконец народ в вагоне засуетился и многие начали собираться. Слащев дождался, когда дёрнувшийся вагон окончательно остановится, подхватил свой чемоданчик, оказавшийся неожиданно тяжелым (во вчерашней суматохе он не обратил на это внимания), смешался с выходившими пассажирами и ступил на платформу вокзала. Впрочем, «вокзал» это громко сказано. Скорее, просто большая станция, хранившая следы послевоенной разрухи. На станционном здании были заделаны самые большие, снарядные, пробоины. Но на стенах были видны оспины пулевых выщерблин. Особенно досталось водонапорной башне. Видимо в ходе боев на ней устроился пулеметчик. Или наблюдатель. Но башню восстановили и сейчас через толстую трубу из неё заливали в паровоз воду. Между водонапорной башней и станционным зданием разглядел низкое, двухдверное строение. Оторопел. «Охренеть! Очкарик, помниться, делился впечатлениями от знакомства с псковскими вокзальными «удобствами». Ну, твою ж мать, даже сортир и тот не переделали! Только в бетон одели, а как стоял на старом месте, так и через 70 лет стоять будет. И в самом деле, чего ради? У «этих» персональные, VIP-сральники, а народ и на холодке справится. Особенно зимой, здоровее будут». Со злостью сплюнул и, спустившись по выщербленным ступеням, вышел на площадь перед вокзалом. У встретившегося лохматого мужичка с кнутом за поясом выяснил дорогу и по брусчатой мостовой начал подниматься в гору, к видневшимся вдалеке куполам псковского Кремля.