Рождение сына - [46]

Стрелецкая улица, где Ауновский нанял для них флигель, одним своим концом выходила к небольшой Никольской церкви, нынче снесенной, а другим упиралась в Старый Венец, в тюрьму, чуть не за город. На этом дальнем конце, во дворе двухэтажного дома, и помещался нанятый флигелек.

После нижегородской «анфилады» он показался Марии Александровне тесен, она не могла даже распаковать всю мебель, и часть ее была снесена на чердак. Но хозяин уверял, что скоро освободятся верхи в большом доме, окнами на улицу.

На Старом Венце — крутом откосе над Волгой, занесенном желтыми мокрыми листьями, — уже веяло близкой зимой. Резким холодом несло от деревянных, тоже мокрых скамей. Внизу в дивном просторе вилась Волга, и небо над ней было исчеркано, словно мелом по синеве, густым пером облаков. Сюда по воскресеньям приходили мастеровые сорить семечками, грызть сладкие черные стручки и наигрывать на «тальянке». Тюрьма, огороженная стеной, выходила окнами прямо на Венец. Сквозь решетки постоянно налипали бледные жадные лица и выбритые головы. В будни, когда народу было меньше, приходилось посылать сюда на прогулку Аню и Сашу.

Одной Насте уже трудно становилось управиться, и Мария Александровна письмом попросила сестру Аннушку подослать ей к весне из Пензы няню, такую же опытную, как веретенниковская.

В первый день, приехав и едва разложившись, Мария Александровна была новым городом, несмотря на тесноту флигеля, даже довольна — все ей напоминало деревню. Тихие особнячки с деревянной резьбой, скамейки перед воротами, пыльная, немощеная улица, дощатые тротуары, куры, копающиеся в навозе, унылое кукареку с чужого двора и приглушенность, обособленность их собственной жизни, канувшей сюда, словно капля дождя в песок, — так все хорошо, «вольготно», было тут, по выражению Насти, тотчас же с парохода принявшейся во дворе за стирку, чего уже никак не позволялось на гимназическом дворе в Нижнем.

На центральных улицах, правда, деревня уже отступала, но словно бы не перед городом, а перед поместьями. Статные, белые с желтым, особняки; малиновые с белым, изукрашенные кирпичными зубчиками под крышами и на карнизах, казенные заведения; тяжелые «ряды» прошлого царствования — все это носило особый, не похожий на нижегородский, колорит. Здесь с гордостью показывали ей белый дом господ Языковых, где проездом останавливался Пушкин; длинное, похожее на хлебный амбар, здание, где в богатой купеческой семье родился писатель Гончаров; называли своих симбирцев — Минаевых, Воейковых; поэт Минаев родился тут в 1835 году, Анненков Павел Васильевич — в 1812-м, а в их же губернии в 1766-м родился Николай Михайлович Карамзин. И словно во внимание к этой чести здесь тоже, казалось, царила тишина.

Но тишина обманывала.

На второй день по приезде Ульяновых перед домом Прибыловского задержалась карета — это приехали первые визитерши. Мария Александровна вышла, как была, с доброй улыбкой на красивых губах, милая и приветливая. Тотчас было замечено, что инспекторша держится хорошо, прямо, как институтка, и губы у нее с лукавством, — народ говорит про такие: «губы сердечком», — тонкие, чуть пухлые на середке, словно еще не раскрытая в бутоне улыбка, а над губой справа большая родинка. Печенье же инспекторши прямо «во рту тает».

Но за первыми визитерами нахлынуло их множество.

В деревянных особнячках с резьбой жили дворяне, купцы и чиновники; у них еще служило по пять-шесть человек бывших дворовых. Осенью из деревни приказчик посылал дворянам возы битой дичи, мешки с мукой, бочки соленого и квашеного, ящики сушенья и печенья.

Через неделю, когда собственное надоедало жевать, начинались «гости» — весь город ходил жевать друг к другу. Люди называли это «проводить время». А у Марии Александровны время было самый драгоценный продукт ее хозяйства; она высчитывала и выкраивала каждый его обрезок, чтоб успеть хоть на ночь, на полчаса, вынуть и для себя книгу из комода, заложенную закладкой, и почитать при лампе, поворачивая листы, как это она одна умела, с верхнего края, осторожно и не загнув угла. И добро бы шли эти люди для разговоров, заменяющих иной раз хорошую книгу, как это повелось у них в Нижнем. Переливали из пустого в порожнее — вот был симбирский разговор в гостях. Музыка тут любовью не пользовалась, театр пустовал; когда показали «Горячее сердце» Островского, десятка зрителей не было в зале!

И приходилось отгонять гостей разными хитростями: всякий раз будто только-только еще приехали они в Симбирск, будто и не успела сменить рабочей одежды, и даже безмолвная выразительность ее спущенной поверх пояса блузки над приподнятым животом, — ну как тут «принимать» и самой «выезжать»? Прежняя нижегородская застенчивость, заставлявшая ее так часто и легко вспыхивать, уже прошла. Уже она различала, кому не стоило отвечать улыбкой на дешевую и привычную светскую улыбку.

Скоро между симбирскими дамами и ею повеяло холодком отчуждения. Опять, как в Нижнем, прошел стороной неприятный слушок о том, что-де Марии Александровне не хватает «широкой русской натуры».

Великим постом приехала от сестры Аннушки из Пензенской губернии со своей подушкой и деревянным сундуком, кованным по углам железом, новая няня Варвара Григорьевна — толстая, строгая, средних лет, с бровями кустиком, где над мелкими русыми бровинками росли другие, потемнее и подлиннее.