Рождение психоаналитика. От Месмера до Фрейда - [31]
Жане, по-видимому, не смущают аффективные проявления, причем он отказывается от их сексуального истолкования: «Во всех этих случаях перед нами что-то похожее на любовь; однако важно заметить, что это любовь совсем особого рода»>{126}. Он определяет эту любовь как «постоянную потребность в нравственном руководстве», «потребность любить», «потребность быть любимым»>{127}. Все это, полагает Жане, объясняется снижением психологического тонуса пациента. Такая психоневрологическая (а следовательно, физиологическая) интерпретация свидетельствует о влиянии на Жане учения сальпетриер-цев и о желании уклониться от вовлечения в межличностные отношения.
Борьба между Нансийской и Сальпетриерской школами была очень бурной, но в конце концов соматическая теория потерпела поражение. Однако победа Нансийской школы в сфере изучения гипноза оказалась недолговечной, и после смерти Шарко в 1893 году исследования в этой области пошли на спад. Усилившиеся нападки на гипноз дискредитировали гипнотерапию как опасную для здоровья и посягающую на достоинство больных. Осуждению подверглось даже внушение за то, что оно направлено на автоматически действующую и, следовательно, низменную часть личности пациента. Эту кампанию возглавил ученик Бернгейма, бернский врач Дюбуа, который считал внушение аморальным и вредным и предлагал вместо него метод убеждения как рациональный и обращенный к воле больного>{128}.
Против идей Дюбуа выступил Дежерин, знаменитый французский невропатолог, чья психотерапевтическая деятельность не принесла ему известности на его родине. Дежерин считал, что психотерапия невозможна без атмосферы доверия, создаваемой «чувством», без «эмоциональной поддержки», которая подкрепляет убежденность больного>{129}. На авторитет Дежерина всегда широко ссылались, а его работы переводились и цитировались в русских учебниках по психотерапии; впрочем, русские врачи иногда сочетали его методы с методами Дюбуа (см. руководства Консторума, 1959; Лебединского, 1959. Свядощ, 1971, однако, говорит о Дюбуа, но не упоминает Дежерина).
В Соединенных Штатах Америки ряд специалистов по истории психиатрии считает Дежерина своим предшественником. Александер и Селесник>{130} противопоставляют Дюбуа с его теорией рационального убеждения Дежерину, который придает первостепенное значение «чувству». Они видят здесь продолжение древнего спора между разумом и чувством, между Аристотелем и Платоном, а в более близкую к нам эпоху — между психоаналитиками, подчеркивающими важность интеллектуального «прозрения», и поборниками эмоционального опыта. Эти же два автора>{131} указывают на то, какое значение придавал Дежерин эмоциональным травмам в этиологии истерических симптомов (случай больной, у которой парализовало руку, когда она хотела ударить мужа, или девушки с параличом ноги, поразившим ее после попытки изнасилования).
Знаком ли был Дежерин с «Очерками истерии» Брёйера и Фрейда? Александер и Селесник считают, что не был, отмечая попутно, что Дежерин нигде не касается проблемы сновидений.
Что же касается «убедительных» теорий Дюбуа, то Жане отозвался об их авторе весьма язвительно: «Краска бросилась ему в лицо, когда он вспомнил, что однажды ему довелось применить внушение, чтобы вылечить ребенка, который мочился в постели»>{132}.
Анализируя причины упадка гипноза, Жане>{133} упоминает, в частности, чрезмерную веру публики в целительные свойства этой терапии, которая при безрассудном ее применении и без учета гипнабельности неизбежно вызывает разочарование. Жане добавляет, что победа психологической школы не могла быть прочной в эпоху, когда еще не сложилась последовательная и строго научная психология, пригодная для использования во врачебной практике.
По мнению Джонса, вся эволюция от гипноза до внушения в состоянии бодрствования, а потом до самовнушения объясняется нежеланием навязывать больному аффективную (и даже эротическую) зависимость от врача>{134}.
Итак, описываемый нами период отмечен возрождением «сопротивления» как гипнозу, так и внушению, с которым мы уже встречались в конце XVIII века, а морализаторская аргументация противников гипноза весьма напоминает знаменитый «Секретный доклад» Байи. Шарко с его авторитетом и влиянием способствовал созданию более здорового климата вокруг гипнотизма: он санкционировал гипноз с точки зрения морали, а физиологическое истолкование гипнотизма обеспечивало ему рациональную и научную основу. После смерти Шарко возродились прежние сомнения.
Сходными причинами можно объяснить, почему в России упадок гипноза оказался гораздо менее ощутимым, чем где-либо. В этой стране гипноз никогда не подвергался моральному осуждению. К тому же Павлов с его огромным научным весом сыграл здесь ту же роль, что и Шарко, а работы Павлова и его школы дали гипнозу моральное право на существование. Предложенное Павловым физиологическое объяснение гипноза преобладает в СССР до сих пор. Тем не менее после 1956 года, когда была «реабилитирована» психология, время от времени встречаются попытки поставить под вопрос чисто физиологическое истолкование гипноза. В 1972 году в Москве вышел в свет русский перевод французской монографии о гипнозе (первая работа психоаналитического направления, опубликованная в СССР более чем за 40 лет); книга сопровождена предисловием, откуда мы приводим следующие выдержки, касающиеся объяснения механизма гипнотического отношения: Л. Шерток «отдает предпочтение психоанализу с его теорией перенесения и контрперенесения… Подобная позиция, обычная для зарубежных представителей психосоматической медицины, непривычна для советского читателя, но думается, что знакомство с нею небесполезно. Читатель, несомненно, отнесется к этой позиции критически и сумеет увидеть ее рациональное зерно, которое, с нашей точки зрения, заключается в том, что она предостерегает от излишнего упрощения проблемы раппорта»
