Рождение и эволюция святости - [7]

Кузичев. И уничтожили?

Иванов. Да.

Долгин. Т.е. так произошла централизация культового производства.

Иванов. И вот, очень важно, что тут – двуединый процесс. Во-первых, создание текстов. Чем, собственно, я интересуюсь. Я филолог по образованию, мне это интересно. И второе – социальное: как развивается этот процесс. На этот процесс оказывает влияние житийная литература, но бывает, что и нет о святом никаких текстов, и только задним числом говорят, что, наверное, этот был святой такой-то…

Кузичев. Есть же даже anonimus.

Иванов. Да, идут от культа к тексту и задним числом придумывают ему биографию. Иногда бывает наоборот. Параллельно замечу, что на современный взгляд литература житий кажется стереотипизированной. Банальной, клишированной, но на самом деле это самая живая часть византийской литературы. Максимальное количество сведений, которые мы знаем о повседневной жизни в Византии, мы узнаем из житий святых, а вовсе не из каких-либо других сочинений.

Долгин. Т.е. это, кроме всего прочего, можно посоветовать как источник по истории повседневности в Византии.

Иванов. Да. Это не «можно посоветовать», это и является таким источником. Основателем этого подхода - я горд это сообщить – является русский ученый Рудаков, который, к сожалению, в очень неудачном для науки 1917 году опубликовал монографию на эту тему, она недавно переиздана. Рудаков совершенно изумительно исследовал жития с точки зрения того, что они нам дают для понимания повседневной жизни. Чтобы заиграло чудо, оно должно стоять на фоне быта, и этот быт должен быть узнаваем читателем. Поэтому они его воспроизводят с любовью и в больших деталях. Поэтому это первоклассный источник. Нужно понимать, что житие, будучи литературой массовой, подчиняется ее законам. Странно предъявлять претензии в стереотипизированности - притом, что никто не упрекает, например, детектив в том, что так всегда и неизменно сначала совершается преступление, а в конце мы точно узнаем, кто убил. А если это вдруг не так, если это не самое главное, тогда это не жанровая литература. Вот «Братья Карамазовы» в каком-то смысле детектив, но поскольку мы понимаем, что это там не важно, это не жанровая литература.

Кузичев. Кстати сказать, там был старец Зосима.

Иванов. Зосима. Да, а еще там был Феропонт, который, действительно, важная фигура, потому что Зосима представляет собой явление, не имеющее аналогов в Византии, старчества в Византии не было, а вот Феропонт представляет собой юродивого. И вот этот образ работает с оглядкой на житийные византийские образцы. Но давайте посмотрим, какая удивительная эволюция совершается, как эволюционирует образ святого в византийских текстах, которые до нас доходят. Фокус внимания начинает сдвигаться от людей невероятных - к людям обычным. Все больше среди святых становится настоятелей монастырей, каких-то начальников – ну, они творят добро, милостыню дают… есть крепкие хозяева. Например, какой-нибудь Филарет Милостивый, он даже и чудес никаких не совершает, он просто щедрый нищелюбивый человек. А вот, Мария Новая вообще объявлена святой, потому что ее муж убил из ревности. В житии говорят, что без оснований. Она почему святая? Потому что просто была благочестивая женщина. Но вот муж попался ревнивый.

Долгин. Т.е., строго говоря, идет постепенно к тому, чтобы святые могли служить образцами жизненного поведения.

Ицкович. Бытового.

Иванов. Да. И даже бытового поведения. И вот эта эволюция приходит к тому моменту, когда церковные власти понимают, что нужно все-таки создать образцовый свод житий. И в конце Х века начинается так называемая метафрастовская реформа (3), когда все жития пересматриваются церковными властями, какие-то жития выбрасываются. Какие-то переписываются, и, что интересно, выглаживаются. Из них выглаживается все парадоксальное. Все из ряда вон выходящее. И нам дан полный свод – круглогодичный цикл почитания. Интересно, что это движение со стороны церковной власти, которое как бы хочет сказать: «Все, хватит. Сколько у нас есть святых в этом своде, столько их и достаточно, новых святых нам не надо». Это не говорится прямым текстом, но в подтексте это есть. И это не остается без ответа: низовое сознание отвечает на это возникновением житий невероятных, парадоксальных. Кстати, все эти удивительные жития немедленно были переведены славянами, поскольку это было в период активных связей со славянами. Житие Василия Нового, житие Андрея Юродивого, самое знаменитое, житие Нифонта Константианского – это жития парадоксальных, скандальных святых.

Долгин. Т.е. снизу опять идут опять отнюдь не образцовые варианты?

Иванов. Да. Низы отвечают на это очень активной деятельностью. Я условно говорю: «низы», я уверен, что те, кто пишут жития по 200 страниц, это отнюдь не низы, которые едва умеют писать. Это люди, так или иначе принадлежащие к истеблишменту. Или, по крайней мере, владеющие пером хорошо, И там происходят невероятные вещи, например, Нифонт Константианский - это мальчик из провинции, которого привезли в столицу, отдали, как Буратино, в школу, а он вместо этого связался с дурной компанией, покатился по наклонной плоскости, в результате связался с гомосексуалистами и пал совершенно низко. А потом начал выкарабкиваться из этого. И это неслыханная вещь, потому что до этого святые рождались святыми, они были напоены святостью. А тут нам показан человек, который идет, оступается, снова пытается идти, а потом совершенно невероятной силы страниц 10 текста – просто невозможно поверить, что они написаны 1000 лет назад – он начинает сомневаться в бытии Божьем. К нему приходит дьявол и начинает говорить: «Бога нет. Ну докажи мне, что Бог есть, ну где он, ну покажи, я сам в него поверю». И святой плачет и затыкает уши, а дьявол ходит вокруг и говорит: «А нету Бога». И Нифонт говорит: «Господи Христе, помоги мне». А дьявол: «А откуда ты взял, что Христос есть? Ты что, с ума сошел, все же естественным образом происходит, все от естественных причин». И эти диалоги с дьяволом – это невероятной мощи документ. И все это пишется ровно тогда, когда церковное начальство уже решило, что хватит, больше не надо нам святых. И все-таки все приходит к тому, что, в конце концов, господствующая культурная тенденция начинает побеждать. Она постепенно вытесняет идею новой святости – ну, за «новую святость» боролся и тот самый Симеон Новый Богослов, о котором я упоминал выше – он тоже хотел прославить современника. И эта тенденцию к «припомаживанию», к созданию неопасной, невзрывной агиографии ведет к тому, что удельный вес агиографии резко падает. Агиография – это самый массовый жанр, я это еще раз хочу подчеркнуть, максимальное количество рукописей до нас дошло, просто огромное. Житие Андрея Юродивого дошло чуть ли не в сотне списков – а оно очень длинное.