Рождение человечества - [12]

.

И если далее в том же произведении Декарт принимал за истинное «разницу между человеком и животным»57, то, стало быть, эта разница была для него очевидна. Но разве не очевидна она также и для нас? Разве со времен Декарта животные заговорили или засвидетельствовали нам при помощи каких-то других, неречевых знаков свои мысли? Знаменитые «говорящие» обезьяны при внимательном и беспристрастном изучении вопроса нисколько не опровергают, а лишь подтверждают неспособность животных к речи: во-первых, они не «говорят» в условиях дикой природы, т. е. естественных для своего вида; во-вторых, даже принимая во внимание, что они способны перенимать «язык» друг у друга, его первоисточником для них остается человек; в-третьих, – и это, пожалуй, самое важное, – никто из них не оказался способен перешагнуть уровень развития речи двухлетнего ребёнка, а это значит, что у них нет перспективы для развития речи, и, стало быть, их причастность речевой способности не больше, чем обитающих в городах птиц – архитектуре.

Мы говорили об антропологах, но эту же самую ошибку – игнорирование качественной грани между животным и человеком и представление ее в виде постепенного перехода – совсем не обязательно плавного: многие видят разрывы и скачки, но не как цепь отрицаний – совершают ученые, исследующие глоттогенез. За последние годы вышло немало книг, в которых затрагиваются вопросы происхождении речи. Чаще за рубежом, но нельзя не отметить тот положительный факт, что эти книги довольно быстро переводятся на русский, издаются в России и, в общем, доступны. Думаем, что это свидетельствует о значительном интересе к данному вопросу58.

Нам ни к чему останавливаться на анализе этих работ. Достаточно сказать, что каждая из них предлагает собственную концепцию происхождения языка. Всего же различных теорий происхождения языка по крайней мере несколько десятков. Уже сам факт, что за короткий промежуток времени появляется множество различных работ, посвященных одному вопросу, каждая из которых строит собственную теорию, не похожую на другие, говорит о многом, ведь в действительности глоттогенез имел место единожды, и ответ может быть только один. Само такое положение дел подталкивает ученых к выводам в духе позитивизма и утилитаризма, и некоторые их, действительно, делают. Например, один из авторов, Светлана Бурлак, на сайте Антропогенез. РУ, в авторский коллектив которого она входит, рассматривая вопрос о грани между языком и неязыком, приходит к выводу:

«Если сигналы (в частности, слова) нужны в общем случае для того, чтобы различать способы обращения с реальностью (отпрыгнуть или затаиться, сварить варенье или замариновать и т. п.), то разумно, на мой взгляд, будет не стремиться найти некоторую имманентно присущую природе грань (особенно в тех случаях, когда природе имманентно присущ континуум), а спокойно ставить эту грань самим в зависимости от конкретной цели и задачи»59.

Обратим внимание: это говорит квалифицированный филолог, человек, для которого язык – основной предмет его деятельности. Говорит на сайте, позиционирующем себя коллективом «настоящих Специалистов – Антропологов с большой буквы»60. Не хочется думать о том, в зависимости от какой конкретной цели и задачи может оказаться посаженная на гранты современная наука. По сути же Светлана Бурлак призвала отказаться от научной истины.

Так чего же не хватает выходящим работам, если ни одна из них не может не то что поставить точку в вопросе, – это, скорее всего, просто невозможно, – но хотя бы точно указать направление, в котором могли бы продвигаться остальные ученые? Ответ для нас очевиден: им не хватает метода. Не хватает историзма в современном понимании.

Все современные системы происхождения языка (а вместе с ними и человека) мы можем разделить на две неравные части. Первая часть – это системы, в которых глоттогенез опирается на коммуникативные системы животных. Коммуникативные системы, которые берутся за основу разными учеными, могут быть жестовыми (Томаселло, Поллик, де Ваал и др.) либо звуковыми (Митен, Миллер, Бикертон и др.). В том и другом случае никакого «недостающего звена» не требуется. При этом ученые могут сколько угодно говорить о великом значении языка: «Язык – это именно то, что делает нас людьми61», – говорит Д. Бикертон и даже ставит первой задачей своей книги доказательство этого факта. Он, как и некоторые другие исследователи (например, Панов), обнаруживает кардинальный разрыв между коммуникацией у животных и языком людей, но преодолеть его не умеет. Бикертон объясняет это тем, что язык возник не как средство общения людей, а как орудие мышления, «эволюционная аномалия»62 в развитии коммуникационных систем, и только потом стал использоваться людьми для связи друг с другом. Такая вот эволюционная петля, после которой развитие пошло на новом, более высоком уровне, но, в принципе, в том же направлении. То есть при всех оговорках возникновение языка все-таки рассматривается как результат эволюции (хотя и аномальной) коммуникативных систем животных, идущей параллельно эволюции видов. А значит, что бы ни говорили, а человек – только продвинутое животное, как и язык – продвинутая «коммуникативная система».