Розенкранц и Гильденстерн мертвы - [12]

Длинная пауза. Розенкранц вскакивает с места и пристально вглядывается в глубину партера.

Розенкранц

– Горит!

Гильденстерн (срываясь с места).

– Где?!

Розенкранц

– Нигде. Просто хотел показать, что значит злоупотреблять свободой слова. Чтоб убедиться, что она существует. (Смотрит в зал, потом с отвращением отворачивается и идет в глубину сцены, потом снова возвращается, снова смотрит в зал.) Ни души. Чтоб они все сгорели. Вместе с ботинками. (Вынимает монету, подбрасывает, ловит, смотрит на нее, кладет в карман.)

Гильденстерн

– Что?

Розенкранц

– Что – что?

Гильденстерн

– Орел или решка?

Розенкранц

– Не обратил внимания.

Гильденстерн

– Неправда.

Розенкранц

– Да? Неужели? (Вынимает монету, разглядывает.) Верно – это мне что-то напоминает.

Гильденстерн

– А что именно, а?

Розенкранц

– То, о чем и вспоминать неохота.

Гильденстерн

– Что сжигаем мосты, по которым сюда мчимся, не имея других доказательств своего движения, кроме воспоминаний о запахе дыма и предположения, что он вызывал слезы.

Розенкранц подходит к нему с улыбкой, зажав большим и указательным пальцами монету; он накрывает монету ладонью, потом убирает обе руки за спину; потом протягивает Гильденстерну оба кулака, Гильденстерн изучает их, потом хлопает по левому. Розенкранц разжимает ладонь: она пуста.

Розенкранц

– Нет.

Процесс повторяется. Гильденстерн снова указывает на левую, Розенкранц разжимает: она пуста!

– Ха-ха, два-ноль!

Процесс повторяется. Но тут Гильденстерн, снова не угадав, заставляет Розенкранца разжать и вторую ладонь. Розенкранц неохотно разжимает: она тоже пуста. Розенкранц хихикает, а Гильденстерн уходит в глубь сцены.

Внезапно Розенкранц прекращает смеяться, начинает вертеть головой, хлопает себя по карманам, нагибается, шарит под ногами, на лице его – недоумение. Поиски прерывает появление Полония, входящего из глубины сцены в сопровождении актеров и Гамлета.

Полоний

– Пойдемте, господа.

Гамлет

– Следуйте за ним, друзья. Мы услышим пьесу завтра. (В сторону – актеру, который замыкает процессию.) Послушай меня, дружище. Сможете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?

Актер

– Да, милорд.

Гамлет

– Представим это завтра вечером. Сможешь, если нужно, выучить монолог строк примерно в двенадцать-шестнадцать, который, может, я сочиню и всуну туда, ну как?

Актер

– Конечно, милорд.

Гамлет

– Превосходно. Ступайте за этим господином, только смотрите, не подражайте ему.

Актер идет в глубь сцены, замечает Розенкранца и Гильденстерна. Останавливается. Гамлет, также пересекая сцену, обращается к ним без паузы.

– Друзья мои, покидаю вас до вечера; рад вас видеть в Эльсиноре.

Розенкранц

– Добрейший принц!

Гамлет выходит.

Гильденстерн

– Значит, ты настиг нас.

Актер (холодно).

– Нет еще, сэр.

Гильденстерн

– Попридержи язык, не то мы его у тебя вырвем – и вообще выпотрошим, как соловья на римском пиршестве.

Розенкранц

– Украл у меня изо рта.

Гильденстерн

– И слова уже не понадобятся.

Розенкранц

– Начнешь заикаться.

Гильденстерн

– Как немой в монологе.

Розенкранц

– Как соловей на римском пиршестве.

Гильденстерн

– Реплики укоротятся.

Розенкранц

– Исчезнет артикуляция.

Гильденстерн

– Останется жестикуляция.

Розенкранц

– И драматическая пауза.

Гильденстерн

– Язык уже ничего не сможет.

Розенкранц

– Облизать губы.

Гильденстерн

– И ощутить привкус слез.

Розенкранц

– Или – завтрака.

Гильденстерн

– Не почувствует разницы.

Розенкранц

– Ее и не будет.

Гильденстерн

– Слова не понадобятся.

Розенкранц

– Догонять будет незачем.

Гильденстерн

– Значит, ты догнал нас.

Актер (громко)

– Нет еще! (Горько.) Это вы нас бросили.

Гильденстерн

– А, я и забыл – вы же собирались дать представление. Да, жаль, что мы это упустили.

Актер (взрываясь)

– Нам стыдно теперь смотреть друг на друга! (Овладевая собой.) Вы не понимаете этого унижения – быть лишенным единственной вещи, которая делает эту жизнь выносимой, – сознания, что кто-то смотрит... Мы уже вошли во вкус, уже лежало два трупа, и тут мы обнаружили, что – никого, что раздеваемся донага в пустоте, что мы – нигде.

Розенкранц

– Реплика номер тридцать восемь.

Актер (подавленно)

– И вот, как несмышленые дети, приплясывая, в одежде, которую никто не носит, твердя слова, которых никто не говорит, в дурацких париках, клянясь в любви, распевая куплеты, убивая друг друга деревянными мечами, впустую вопя о потерянной вере после пустых клятв отмщенья – и каждый жест, каждая поза растворялись в прозрачном, необитаемом воздухе, – мы разбазаривали свой талант и распинались под пустым небом, и только неразумные птицы внимали нам. (Оборачивается к ним.) Ну что, понятно? Мы – актеры, мы нечто обратное людям! (Он вздрагивает, голос его успокаивается.) Вспомните сейчас о спрятанной в самой глубине души, о самой... тайной... самой интимной вещи... или мысли... которая у вас есть... или была... и которая уже потому в безопасности, что вы о ней забыли. (Он смотрит на них, затем – в публику; Розенкранц поднимает ничего не выражающий взгляд.) Вспомнили? (Отчеканивая каждое слово.) Так вот, я видел, что вы вспомнили.

Розенкранц возбужденно вскакивает.

Розенкранц

– Ты! Никогда! Лжешь! (Овладевает собой и, усмехнувшись в пустоту, садится.)

Актер

– Мы актеры... мы отказались от самих себя, как требует наша профессия, – уравновесив это дело мыслью, что кто-то на нас смотрит. Оказалось – никто. Нас купили. Пока продолжался длинный монолог убийцы, мы, не смея шелохнуться, застыв в своих позах, сначала с надеждой, потом с неуверенностью, потом уже в полном отчаянии обшарили глазами каждый куст, каждый бугорок, каждый угол – но вас нигде не было. И все это пока убивец-король клялся горизонту в безмерных своих прегрешениях... Потом головы зашевелились, шеи стали вытягиваться – осторожно, как у ящериц, труп невинной Розалинды подал признаки жизни, и король запнулся. Даже тогда сила привычки и упорная надежда, что наша публика все-таки следит за нами из-за какого-нибудь куста, еще долго заставляла тела наши бессмысленно двигаться, рты раскрываться – хотя уже ни складу ни ладу не было, – пока все это, как телега о камень, не споткнулось о тишину. Никто не подошел. Никто нас не окликнул. Тишина была ненарушимой, гнетущей, бесстыдной. Мы сняли наши короны, и мечи, и золотое тряпье и молча двинулись по дороге к Эльсинору.