Розанов - [105]

 – я не только вправе был, но и должен был сделать. Т. е., как и всегда, я прав был в первом движении сердца к правде. Кровь Ющинского стоит литературного этикета, и раны его выше того, что “принято” и “не принято”. Есть вещи, около которых более не церемонятся».

Мы все погибнем

Этим более поздним «бесцеремонным» комментарием писатель окончательно отрезал себя от бывших друзей, с которыми весело и вдохновенно провел почти полтора десятка лет счастливой, мятежной, насыщенной петербургской жизни. С ним просто стало неприятно, опасно иметь дело, и розановский дом опустел. Закончился праздник, угасло дней и ночей безумное веселье, от него отвернулись издатели, сократились доходы, а вскоре после этого случился гевалт в его собственной семье, и наш герой оказался на старости лет кем-то вроде короля Лира. Конечно, по иному поводу, нежели в «драме шекспировой», и в других совсем обстоятельствах, и все же именно семья, которой он служил, себя не щадя и считая ее высшей жизненной ценностью, его не менее сурово осудила, оттолкнула и чуть ли не предала фамильной анафеме.

«Знаете, семья наша почти расклеилась. “Такие прелестные и родители, и дети”, а ничего не выходит. “Мы – не жиды”, и семья у русских редко “выходит”. Необъяснимые таинственные привходящие ингредиенты», – с горечью констатировал в письме Флоренскому ее печальный глава в августе 1915 года, уже по привычке сводя и противопоставляя русское и еврейское, а еще позднее заключал совсем безнадежно: «Бог не дал русским “семьи”».

О грустной, унылой семейной атмосфере вспоминала и Надежда Васильевна Розанова. «У нас в доме было довольство, совершенный внешний порядок и необъяснимая тягость». По ее мнению, главная причина этого заключалась в болезни матери, однако сам В. В. полагал, что несчастья в его семейной жизни и проблемы в отношениях с выросшими дочерями идут от падчерицы, имевшей, как уже говорилось, огромное влияние на младших единоутробных сестер, и своя справедливость в этом суждении была.

Девушка, с которой Розанова связывали столь протяженные и непростые отношения («Порой очень нежные, а порой – полный разрыв. Аля держалась в семье самостоятельно и независимо. Папа ее очень ценил, хотя и враждовал с ней часто», – вспоминала Надежда Васильевна, а сам Розанов писал Флоренскому о «флиртующей ее натуре»: «от Бутягиной я видел только двуличный не то флирт»), начиная с какого-то момента стала считать мужа матери ни больше ни меньше, чем своим личным и идейным врагом. А он ее – своим, и дело Бейлиса свою разрушающую роль здесь, безусловно, сыграло.

«Создалось два враждебных лагеря – отца и Али. Папа в эти дни казался внезапно состарившимся. Порой он был гневен, но чаще задумчив и очень опечален; а Аля была холодная и торжествующая, – вспоминала Н. В. Розанова. – Был папин кабинет и Алина комната. Я бегала между ними. Аля звала меня к себе и, усадив на диванчик, угощала шоколадом и говорила: “Бедненькая! Я не не могу видеть, как тебя развращают эти гнусные разговоры!” А папа, когда встречался со мной, обнимал меня дрожащей рукой и говорил: “Посиди с нами, деточка. Не ходи ‘туда’. Там ‘зло’”».

Шоколад был упомянут, кстати, тоже не просто так. В другом месте своих мемуаров младшая дочь Василия Васильевича рассказывала о том, что будучи страшной сладкоежкой, она однажды украла у своей сводной сестры двадцать копеек и тайком купила на них шоколадные конфеты.

«С первого же момента, когда конфеты очутились в руке, – все очарование пропало. Я чувствовала только свое преступление. Придя домой, я убежала “кое-куда” и, плача, пихала их себе в рот, чтобы только поскорее покончить с ними, которые уже потеряли всякий вкус и стали отвратительны… Лучше бы, если бы я обманула папу и маму, которые бы рассердились, нашумели, но Аля никогда не станет громко бранить, а станет холодной-холодной и совсем чужой, но все же останется ласковой. И это хуже всего. Долго я боролась с собой и все же сказала Але и полностью почувствовала глубину своего паденья. Аля отнеслась так, как я ожидала, – стала холодна, грустна, задумчива и подарила мне к Новому году открытку – хорошенькую девочку, держащую в руках котенка, в которой своим бисерным почерком писала очень ласково и так, чтобы поняла только я, что она хочет, чтобы я “кое в чем исправилась”».

И вот теперь этими кусочками шоколада Александра Михайловна как бы возвращала младшей сестре свое расположение, прощала и, можно сказать, подкупала ее, а та все чувствовала и оставалась на отцовской стороне. По меньшей мере так это вспоминалось Надежде Васильевне Верещагиной (урожденной Розановой) в 1937 году, когда она писала свои мемуары и никто в СССР уже давно не вспоминал ни Бейлиса, ни Розанова и вряд ли предполагал, что интерес к ним еще вернется.

«И так как папа был раздавленный и слабый, а Аля дерзновенно-торжествующая, то меня влекло к папе. Не разум говорил, а сердце. Я как губка впитывала все разговоры вокруг, и в голове моей был полный сумбур. То, что говорил папа, вызывало подчас во мне бурное негодование, порой отчаянье, потому что никак не связывалось с моим отношением к миру, и я не могла принять “жестокость”, но между тем в словах его заключалась некая “тайна”, “влекущая глубина”, которая наполняла меня тревогой. Все то, что говорила Аля, было внешне благородно, возвышенно, человеколюбиво, понятнее для моего разума и совершенно просто. Аля говорила, “как все” (гимназия), и я для душевного равновесия охотно присоединилась бы к ней, но невольно смущенным сердцем я прислушивалась к папе и тянулась к нему».