Роза - [41]

Но добрый Фредрик Менза и на сей раз не отдал Богу душу. Крючочник был схвачен с поличным и от своих обязанностей отстранён. Его спрашивали, хотел ли он доконать старика. «Ничуть не бывало, — отвечал он. — В наших краях, откуда я родом, мы и всегда-то льдом растираемся, если живот прихватит». Когда о происшествии доложили баронессе, она ещё пуще вдарилась в набожность и посадила к одру больного Йенса-Деторода. Эта баронесса была, в сущности, добрая душа.

И Фредрик Менза оправился, уж очень он был выносливый старик. Под благодетельной заботой Йенса-Деторода он снова расцвёл, он, слава Богу, стал самим собою, лежал, спал и ел. И уж как мы все радовались, что он выздоровел, что на Рождестве не будет в усадьбе болезни и смерти, да, как приятно и весело было сознавать, что Фредрик Менза лежит себе где-то рядом и дышит. И если его о чём-то спросить, он ясно и бодро ответит: бу-бу-бу! И весь сказ.

Ну вот, завтра мне в дорогу. С вечера мне надавали подарков, множество премилых вещиц от всех, от девочек, от баронессы, от самого Мака. А сейчас, перед сном пойду-ка я, прогуляюсь немного, спущусь к пристани, и никакого не будет греха, если я кивну, проходя, дому Розы. Правда, завтра я пройду той же дорогой, но прощусь-ка я с нею сегодня, так-то я крепче буду спать. Покойной ночи, покойной ночи, и храни тебя Господь!

Я просыпаюсь в темноте, зажигаю свечу, одеваюсь. Путь неблизкий, надо загодя выйти. Я завтракаю, предаюсь на волю Божью и ухожу со двора. Возле дома Розы я снова кланяюсь и всех-всех там я поздравляю с наступающим праздником.

Утро туманное, пасмурное, сыплет снежок. Но идти мне легко, хоть я иду по нетронутой свежей пороше. Я хорошенько расспросил о дороге, так что заблудиться я не заблужусь, да и тропка сама меня выведет, она идёт через кряж. Я прохожу немного по общинному лесу, и вдруг я слышу голоса, я вижу несколько человек: тут Хартвигсен, Свен-Сторож, с ними ещё двое, в руках у них кирки и лопаты, они роют большую яму.

Хартвигсен едва кивнул мне и тотчас скомандовал:

— Ройте, ребята, ройте. Четыре аршина в длину, три в ширину. А я немного пройдусь со студентом.

— Для кого бы это такая могила? — спрашиваю я не без игривости. — Кажется, она на двоих?

Но Хартвигсен сохранял торжественность, он даже не улыбнулся.

— Да, скажу я вам, капитальная будет могила, — отвечал он. — Тут мы ванну Мака вместе с периной хороним.

— Да что вы говорите!

Хартвигсен кивнул:

— Никто ведь не может с ним совладать, окромя меня.

«Это Хартвигсен решил отомстить своему компаньону за крушение, — подумал я. — Что ж, неплохо придумано!». О, Хартвигсен всё не мог выбросить из головы, как он попал впросак с этим страхованием судна у себя самого. И вот он взял с собою в лес троих мужчин, заинтересованных в том, чтобы закопать ванну Мака в сырую землю. И Свен-Сторож, кузнец и бондарь, да что! — ещё бы добрая дюжина мужей готовы были рыть эту могилу.

— И к каким же это может привести последствиям? — спросил я и подумал, что Мак из тех, кого не поставишь в тупик.

Да и сам-то Хартвигсен был, верно, того же мнения, он не стал особенно хорохориться, он не сказал: «Последствия я беру на себя!». Нет, напротив, он начал оправдываться, он спрашивал, как вот я посмотрю на такое: Мак объявил, что скупает пух и перо, цены подскочили, людям выгоднее не работать, а рыскать по берегам за птицей. Разве же это дело? А Рождество на носу, и опять мужики перепьются, а бабы будут ходить по очереди в комнату Мака.

— Ну, а когда Мак хватится перины? — спросил я.

Тут Хартвигсен и вовсе приуныл и призадумался, ведь Мак был господин уважаемый, кто спорит.

— Собственно говоря, — наконец сказал он, — я не сам по себе этим погребением ведаю, можно сказать. Эдварда со мною в согласии, даже, я должен признаться, это, в общем, её идея.

И сразу всё предприятие стало в моих глазах менее рискованным. У баронессы рука твёрдая, она и прежде, бывало, окорачивала отца.

— В таком случае я спокоен, — сказал я.

— Сами понимаете, — сказал Хартвигсен с облегчением, — нам бы и не вытащить ванну из дому без ведома Эдварды. Это она отослала всех слуг. А я вам скажу — на неё просто глядеть жалко, до того она стала набожная, и всё-то она печалится. Ну как не пособить человеку в этаком деле, это ж каменным надо быть?

Подошёл бондарь и торжественно возвестил:

— Всё готово!

Мужчины принесли ванну, спрятанную в кустах, и осторожно опустили у края ямы вместе с периной. Сверху всё это прикрыли мешками, словно испачкать боялись.

И вот цинковое трёхспальное чудище стояло у края могилы, чтобы вот-вот в ней исчезнуть. Кузнец сам пазил и паял эту ванну из тяжёлых пластин. И перина крыта была алым шёлком.

— Через краткий миг ванны не будет больше! — сказал Хартвигсен, и он вовсе не намеревался шутить над отверстой могилой. — Люди, исполняйте свой долг!

И кузнец с бондарем принялись засыпать ванну Мака землею.

Я с ними простился, я продолжал свой путь. Снег валил теперь гуще, было скользко идти, но с Божьей помощью я очутился в далёкой пасторской усадьбе задолго до сумерек. И меня приняли с распростёртыми объятьями.

Там провёл я все Святки, но не знаю, право, что и стоило бы описывать, разве собственные мои чувства и мысли, нахлынувшие на меня в этом милом доме. Взгляд мой падал то на вышиванье, то на вязанье Розы, духом её веяло в комнатах, где так долго она жила. Ах, как же переполнялась моя душа в эти дни, как часто я плакал. Бывало, нападу вдруг на книгу, на ноты, надписанные рукою Розы, и креплюсь изо всех сил, чтобы совсем не расчувствоваться, и на каждой-то лесенке, на каждой дорожке я думал — тут Роза ходила! Они меня всё расспрашивали о дочке, здорова ли, весела ли, хорошо ль ей живётся? «Да-да, всё хорошо», — отвечал я. Стыдно признаться, а ведь я, верно, врал этим добрым людям, у Розы столько было, кажется, печалей на сердце!