Роза Галилеи - [78]

— Тебя послушать, ты в тюрьме пять лет просидела!

— В тюрьме не сидела, но и пенициллин не изобрела! — уличаю саму себя.

Он смеется, ямочки темнеют:

— Не переживай, еще не доказано, что в городе ты бы уже стала профессором. Это хорошо, что ты попробовала сделать хоть что-то необычное. Не надо начинать жить робко.

Красивый солдат встает, закидывает винтовку за плечо. Он торопится, дорога в Итав долгая, его ждет не дождется веселая Дафна, а в воскресенье обратно в Ливан. Я обнимаю его. На прощанье Ури целует меня в щеку:

— Не горюй, Сашка, не все было напрасно. Твоя манговая плантация уже плоды дает. И пальмы, которые мы посадили, знаешь, как вымахали!

Я решилась сказать Рони, что покидаю кибуц, в тот день, когда пришла весть о гибели Ури в Ливане.

К моему великому облегчению, он не столько огорчился, сколько рассердился.

— Так и знал, что этим кончится! Чем тебе здесь не угодили?

— Не знаю. Я живу не своей жизнью. Встаю в шесть утра, работаю весь день, учиться еще лет десять не пустят, ждать в жизни абсолютно нечего, а люди вокруг борются за поездку на Кипр, за цветной телевизор!

— Здесь еще и детей растят и страну кормят! И что плохого в поездках и телевизорах? Ты сама жаловалась на трудность жизни в Итаве! — Я понимаю, что он прав, но мне не подошел ни Итав, ни Гадот. — Ты понимаешь, что я не могу уйти с тобой? Я вложил в кибуц пять лет и не готов бросить это. Я никогда больше не стану чиновником. Для меня бессмысленными были пыльные папки в министерстве! Здесь я чего-то достиг, здесь у меня есть будущее! Здесь я могу дать людям гораздо больше, чем в городе.

Я киваю:

— Мне больше не хочется жить твоей жизнью, а тебе не надо даже начинать жить моей.

— Ты тоже могла бы найти себе здесь место, ты просто совершенно безынициативная.

Нам обоим ясно, что наши дороги расходятся навсегда. Он обвиняет во всем меня и мою слабохарактерность, и я чувствую себя виноватой, но знаю, что он переживет потерю. Наверное, он никогда на самом деле во мне не нуждался, просто еще не привык к мысли о перемене. Но теперь и я в нем больше не нуждаюсь.

Ури погиб, и я наконец-то поняла, что нельзя жить робко.

Вместо того чтобы обрадоваться, мама огорчилась:

— Вот так — пять лет псу под хвост! Могла бы давно университет закончить и уже работать по специальности!

— Ну, мам, какая разница — пятью годами раньше или позже?

— Большая, — отрезала мама. — Есть вещи, которые наверстать нельзя!

Пусть так. Главное, не продолжать идти в никуда.

Я перевозила свои вещи на тележке в отдельную комнату, соседи недоброжелательно следили за моими маневрами: из частицы семейной ячейки я превратилась в разрушительный фактор. Со мной беседовал Миха, пытались образумить его жена и еще несколько добрых душ. Моральную поддержку и полкойки предложил Мортон. Мне советовали обратиться к психологу, к семейному консультанту, спасти семью, но я не хотела спасать ничего и никого, кроме самой себя.

Слухи по Верхней Галилее разносятся быстро, особенно если дружишь с вездесущей Хен. В один из вечеров у моего домика меня поджидает мотоциклист. По тому, как вздрагивает сердце, я издалека узнаю Дакоту.

— Саша! — Голос его мягок, глаза требовательны. — Я только что из Ливана.

Начинаю подозревать, что где-то на границе стоит плакат, призывающий возвращающихся в Израиль солдат не забыть посетить в кибуце Гадот страдающую Сашу. Из последних сил делаю шаг назад:

— Хен сказала, что ты женат!

И сразу сожалею, что выдала себя этим сбором информации. Но поздно. Ковбой набрасывает лассо красивых слов:

— Мы с женой расстались. Видит Бог, я этого не хотел. Я бы все терпел и дальше… Но раз так, значит, это судьба. А когда я услышал, что и ты рассталась с Рони, я сразу понял, что наша встреча была неслучайна.

Он берет меня за руку, ведет за собой, и вот я уже сижу позади него на старом BMW, изо всех сил прижимаюсь к его кожаной спине, стукаюсь шлемом в его шлем. Он мчит нас в ресторан «Веред а-Галиль», где мы встретились впервые, еще до ливанской кампании.

Теперь мы с Дакотой одни, без августейших изгнанников. Мы опять пьем холодное пиво, пахнет полынью, между нами трепещет свеча, из динамиков несется: «It’s the eye of the tiger…» От пива, сигареты и волнения кружится голова. Наглым, властным взглядом Дакота впился в мои зрачки, накрыл мою ладонь своей.

— Эта песня обо мне, — говорит он многозначительно. И переводит: — «Я прошел весь путь, я снова на ногах… выживший преследует свою добычу… не отпускай свои мечты, ты должен сражаться за них!..»

Это я вырвалась из многолетнего заточения на волю. Я словно лечу.

— Расскажи про Ливан, — лепечу я, пробуя себя в роли преданного тыла.

Но он не будет рассказывать о том, что прошел и пережил в долинах и горах Ливана. Не для того пали его товарищи, не для того он выжил, чтобы производить на меня впечатление. Я смотрю в зеленые глаза Дакоты, и во всем, что он говорит, и еще больше в том, о чем недоговаривает, узнаю глубокий, таинственный смысл. «Survival» поет и обо мне. У нас уже есть наша песня!

Он пережил бесконечно много и когда-нибудь обязательно поведает мне обо всем. У него не вырывается ни одного плохого слова о бывшей жене, и я ценю его благородство. За поясом у него пистолет, и он ненавязчиво дает понять, что при его роде занятий это не простая предосторожность. Конечно, я вижу, что ковбой завлекает меня в свои сети, но тем приятнее, что мужчина, чуть не вдвое старше меня, подполковник Цахаля, воевавший в нескольких войнах, владелец ранчо, увлечен мною и распускает павлиний хвост, как мальчишка. Все в нем необыкновенно, даже прозвище, полученное за лихую верховую езду. Я восхищаюсь им.