Роза для Экклезиаста - [9]

– Что это за огненная палочка?

– Сигарета. Хочешь попробовать?

– Да.

Она села рядом, и я прикурил сигарету для нее.

– От этого щекотно в носу.

– Вдохни дым, подожди и выдохни.

Бракса попробовала.

– О-о… Она священная?

– Нет, это называется никотин, – ответил я, – эрзац божества.

Мы помолчали.

– Только не проси меня перевести слово «эрзац».

– Не буду. Иногда во время танца я чувствую что-то похожее на это ощущение с ни-ко…тином.

– Это быстро проходит.

– А сейчас расскажи свое стихотворение.

Мне вдруг пришла в голову одна идея.

– Подожди минуту, – сказал я, – у меня есть кое-что поинтересней.

Я встал, взял свои тетрадки и сел рядом.

– Взгляни, – это первые три главы книги Экклезиаста. Они очень схожи с вашими священными текстами.

И начал читать.

Я прочел всего одиннадцать строф, когда Бракса прервала меня:

– Пожалуйста, не читай этого! Лучше – свои стихи!

Я замолчал и бросил тетрадь на стол. Бракса дрожала, но иначе, чем во время танца, подобного ветру – теперь она готова была расплакаться, как ребенок. Я довольно неуклюже обнял ее за плечи.

– Он говорит так, – произнесла она, – как все остальные…

Я свернул свою память и завязал ее безумным узлом, как пеструю ленту на рождественских подарках, которые так любил. С немецкого на марсианский я перевел экспромтом поэму об испанской танцовщице. Надеялся, что ей это понравится. И не ошибся.

– О-о, – она была в восторге. – Это ты написал?

– Нет, этот поэт талантливей меня.

– Не верю. Это ты.

– Его имя – Рильке.

– Но ты перевел его на мой язык. Зажги еще одну спичку, я хочу увидеть, как она танцевала.

– Бесконечные огни, – задумчиво произнесла Бракса, – и она погасила их маленькими твердыми ступнями. Когда-нибудь я тоже сумею так.

– Ты лучше любой цыганки, – засмеялся я.

– Нет, так я не могу. Ты разрешишь мне станцевать для тебя сейчас?

Сигарета в ее руках догорела до фильтра, я взял у нее окурок и выбросил в пепельницу вместе со своим.

– Ну нет, – заявил я. – Отправляйся в постель.

Она улыбнулась и, прежде чем я успел сообразить, дотронулась до застежки своего красного плаща.

Одежда соскользнула на пол. Я судорожно сглотнул.

– Хорошо, – сказала она.

…Я поцеловал ее, а дуновение ветерка от падающей одежды погасило светильник…

3

Дни были подобны листьям Шелли – желтые, багряные, коричневые, гонимые западным ветром. Они кружились надо мной под шелест микрофильмов. Теперь почти все книги были пересняты. Чтобы прочесть и по достоинству оценить значение этих текстов, потребуются годы труда многих ученых, но сейчас весь Марс был заперт в ящике моего стола.

Экклезиаст, от которого я отвращался и к которому прибегал вновь, был почти готов заговорить на Высоком Языке.

Когда я не занимался в Храме, я предавался ничегонеделанию. Я написал уйму стишков, которых прежде стыдился бы. Вечерами мы гуляли с Браксой по дюнам или забирались подальше в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь торжественное, написанное непременно гекзаметром. Она по-прежнему путала меня с Рильке, и я сам почти уверовал в это. Когда-то здесь, стоя у замка Дуино, я писал элегии…

…А все-таки странно: отжить – и не жить на Земле.

Оставить привычные тропы, привычные мысли…

И розам уже никогда не искать объясненья…[2]

О, никогда не искать объяснения розам! Вдыхать их аромат (посапывай себе, Кейн!), срезать их колючие стебли, наслаждаться ими… Жить мгновением. Просить его остановиться. Но не досаждать богам жалкими мольбами. Как быстро исчезают листья, унесенные ветром…

Ни один из богов никогда не замечал нас, и нет им дела до людей.

Лаура. Бракса и Лаура. Высокая холеная блондинка (терпеть не могу блондинок!). Папочкина философия вывернула меня, как карман, наизнанку, и я надеялся, что любовь сможет заполнить пустоту. Но длинный, бросающийся словами и образами парень с бородкой Иуды и с собачьей преданностью в глазах – он был самой оригинальной декорацией на ее вечерах. И только.

Всем тем, что предначертано, я был проклят в стенах этого Храма. Заодно с Маланом. Пронесся дикий западный ветер и не осталось после него ничего из существовавшего прежде…

Для нас пришли последние дни на Марсе.

Минул день, но я не видел Браксу. Минула ночь.

И второй день. И – третий.

Мне казалось, я схожу с ума. До этого я не осознавал, насколько мы были близки и как она необходима мне. Я чувствовал ее безмолвное присутствие и боролся с желанием спросить, – что толку вопрошать розу?

Я должен был спросить. Я не хотел, но у меня не было выбора.

– М'Квайе, где она? Где Бракса?

– Ушла, – ответила Матриарх.

– Куда?

– Не знаю.

Я вгляделся в ее глаза – глаза дьявольской птицы. С моих губ готовы были сорваться проклятия. Все мыслимые проклятия.

– Я должен знать.

– Она покинула нас. Ушла. В горы. Или в пустыню. Это не имеет значения. И что имеет значение вообще? Танец заканчивается. Храм скоро опустеет.

– Но почему? Почему она ушла?

– Не знаю.

– Я должен ее увидеть. Скоро мы улетаем.

– Очень жаль, Гэллинджер.

– Мне тоже, – в бешенстве выкрикнул я и захлопнул книгу, не произнеся ритуального слова. – Я буду ее искать.

Когда я уходил, М'Квайе осталась сидеть, неподвижная и бесстрастная, как статуя. Свои ботинки я нашел там, где оставил.