Роялистская заговорщица - [42]

Франсуа с ужасом отбросил от себя мундир и грубо проговорил:

– Нет, не буду.

– Это еще что за выдумки? Вам, может быть, угодно офицерские звездочки?

– Нет, – ответил тот. – Но… это мундир корпуса, в котором я служил.

– Так что же?

Франсуа Синий выпрямился.

– Ты хочешь знать, так слушай же. Я слышал, какая обязанность на нас возложена, мы должны предать, продать французов иноземцам. Мне это претит, и я этого делать не стану.

– Что ты сказал? – спросил Лавердьер угрожающим тоном.

– Я сознаюсь, что я крал, убивал из засады. Сознаюсь, что я негодяй, но есть вещи, которых не делают. Этой формы я не надену.

– Иначе сказать, ты берешь деньги даром, ты крадешь их.

Он недокончил, Франсуа швырнул ему золотые в лицо.

– А, ты вот как! – крикнул Лавердьер, вынимая шпагу. – Я с тобой расправлюсь по-своему, ты становишься опасным.

И он налетел на него с обнаженной шпагой, тот бросился за стол, защищаясь стулом.

– Подлый Иуда! – крикнул он. – Продажная душа… Изменник Франции… Ах…

Одним ударом Лавердьер вонзил ему шпагу в горло. Франсуа Синий с хрипом свалился. Лавердьер на минуту задумался.

– Болван! – пробормотал он сквозь зубы. – Туда же, захотел быть честным! – с усмешкой прибавил он, пожимая плечами.

Он нагнулся к нему. Бедняга лежал бездыханно, у него была перерезана сонная артерия. Лавердьера передернуло. При вечернем освещении это мертвое лицо было ужасно.

Авантюрист отвернулся. Через несколько минут он вышел, вскочил на коня и спустился галопом с холма. Однако мундир он не надел.

Было ли то влияние алкоголя, или гнева, но к мозгам приливала кровь и удесятеряла в нем все дурные чувства. Несясь на коне, он оглядывался по сторонам.

Была темная, удушливая ночь, безлунная, в которой чувствовалась близость грозы.

Двенадцать миль… у него оставалось четыре часа времени – вполне достаточно.

Он тяжело вздохнул, ему все-таки было не совсем-то по себе, в ушах его звучало слово: «Иуда!»

Ба! ведь не ребенок же он, в самом деле, чтобы смутиться таким вздором… Да и, наконец, что же он такое делал: он вез послание генералу Бурмону, честному роялисту, с которым он прежде воевал на Востоке, вся вина которого в том, что он, ненавидя Наполеона, служит ему, в силу серьезных соображений, не подчиняясь глупым людским предрассудкам. Неужели ему, Лавердьеру, которого судьба не особенно баловала, более брезгать, чем всем этим важным особам, которые за каждую измену получают новые почести. Уж это было бы слишком глупо!

И он пришпорил лошадь, точно торопясь сделать новую мерзость. Весь гнев его вымещался теперь на бедном животном, он так и хлестал коня хлыстом. Это проявление зверства соответствовало кровопусканию; он понемногу успокоился и стал думать об обещанной награде и как ее заслужить.

Он скакал по дорогам, окраине леса, скакал, не уменьшая шага, по тропинкам, холмам, пересекая каменистые большие дороги. В первый час, несмотря на трудный путь, он сделал более четырех миль.

Судьба покровительствовала ему: он никого не встретил. Поднялся туман, и вокруг все стало невидимо.

Как раз он подъезжал к Бомону и ехал лесом, который с каждым шагом делался все гуще и гуще. Вдруг он услыхал конский топот – за ним или навстречу?

B густом лесу звуки отдаются неверно, бывает акустический обман. Он был убежден, что скачут за ним в погоню.

Но кто? Франсуа Синий умер, наверно. Разве он мог еще говорить, выдать его?

Что делать? Взять в сторону, дать проехать преследующему или преследующим его, но как раз в это время он был в овраге, окруженном двумя стенами из мрамора и гипса с остроконечными вершинами; не было выхода ни вправо, ни влево.

Во что бы то ни стало надобно выбраться из этого котла, в котором он находится в плену.

Овраг выходил в долину; пришпоренная лошадь неслась во всю прыть.

Лавердьер, с поводом в одной руке, с пистолетом в другой, не оглядывался, а топот другой лошади не переставал раздаваться в ушах. Наконец, каменная стена разверзлась разом, и он очутился в поле.

Направо лес высокоствольных дерев, по-видимому, непроницаемый. Лавердьер остановил лошадь, слез, взял ее под уздцы и направился через кустарник к лесу. В двух метрах от дороги он остановился, ничто не могло выдать его присутствия, замученная лошадь не шевелилась. Лавердьер, держа в обеих руках по пистолету, стал прислушиваться. В тишине еще явственнее был слышен лошадиный топот. На этот раз не могло быть сомнений – всадник ехал из Бомона. Это была не погоня, а простая встреча. Во всяком случае, было лучше остаться незамеченным.

Из любопытства он добрался до границы дороги и оттуда стал смотреть: в темноте, к которой глаза его уже привыкли, он разглядел силуэт всадника, офицера, который пришпоривал лошадь, а судя по треугольной шляпе и золотым аксельбантам, это был офицер генерального штаба.

Вдруг лошадь взвилась на дыбы… Проклятие… Крик…

И всадник мгновенно был сброшен на землю.

Лавердьер тут был ни при чем, у него не прибавилось греха на душе. Пистолеты оставались у него в руках неразряженными, лошадь споткнулась на все четыре ноги, упала и увлекла за собой всадника.

Офицер барахтался на земле, пытаясь освободиться, и Лавердьер услыхал с отчаяньем вырвавшиеся слова: