Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1 - [4]

И работы до Петрова́, настоящей, в деревне нет.

Некоторые долбят дуб-корье для дубления кож: такое корыто и немудрая машина долбления (журавлик, а под ним вырубленное корытце) — торчат общими, чуть что не у каждого двора.

На ветру, на солнце вялится медвежатина; это с того медведя, который чуть не задавил дядю Марковея: рогатика, видишь, соскользом пришлась, а бурый тут и насел. Ладно еще Степан, что с ним был и на кедр сперва со страху залез, одумался и топором зверя зарубил, а то бы задрал леший дядю Марковея. Месяц он провалялся: а теперь сидит на берегу, шеей жилистой покручивает и невод платает, и молодуха с ним (свадьбу перед Масляной только справлял — крепок старик!).

Переметы раскиданы там и сям по заводям и заливам Той и Баксы, а в них морды расставлены. Недавно одну морду снесло: неделю не знали где взять, и мальчонка Решетов ногой ущупал случайно, в воде брыкаясь. Стали тащить — тяжелая и рассыпаться начала, а в дырья лини поперли. Тридцать фунтов вытянули, да, пожалуй, столь же — как не больше — ушло. Жирные такие, ленивые лини. Одно слово — «лень».

Иные по болотам мох сымают, сушат, на продажу свозят или срубы новые проконопачивают.

Теперь вот, недели две будет, техники вчетвером наехали — по осушке болот, и каждый день человек 12–16 поселковых на работах. Кто с лентой, кто с рейками.

Бабы же с утра до ночи ковыряются, как курицы, на огородах. Ровняют, садят, — одной воды сколько нужно из Той перетаскать. А из мужиков, кто дома, снасти хозяйственные заправляют, собирают-гоношат.

Но настоящей работы до Петрова нет. После уж пойдет-повалит страда: покос, сбор орехов, уборка хлебов, сеновоз в город. До нового году, а то и январь прихватывает.

А пока — кони бродят по поскотине, тут, в кедровом бору: коровы и овцы тоже по выгону, — но днем редко: гнус заедает, кормиться не дает. Больше в стайках стоят, поматывают головами, помахивают хвостами и бьют себя копытами по огромному животу.

Иногда вдруг, дико храпя и вращая красными глазами, примчится лошадь с травы к воротам — нажарили, значит. Над городом где-нибудь сейчас серыми космами волочатся облака мутной пыли, а здесь в дрожаще-чистом, голубом — жужжат целые тучи паутов и комаров. Немного позже народятся слепни и песьи мухи, а еще позже — мошкара, от которой и сетка не спасает. Неприметными глазу сверлами разъедает она кожу, и прикидывается опухоль.

Так вот живут тут.

По праздникам, по утрам, тише еще чем в будни. Только к полудню люди начинают вылазить из разных холодняков, темных горниц и из голбцев — всклокоченные, жаркие, потные. Спросонок долго скребут затылок заскорузлой пятерней и чешут о притолку или городьбу спину, щурясь на солнце. А потом плетутся на полянку под три хиреющих кедра.

Тут и напротив через дорогу, где лежат бревна у школы, — клуб. Тут все вопросы разбираются и решаются всякие дела.

— И как этто тебя угораздило, Филька: таких конёв стравить?

Филька — малорослый мужичонко, с реденькой бородкой и наболевшей мукой в слезящих глазах — притискивает оба кулака к хрипливой груди и кряхтит, как зубами скричагает:

— Да-ить чо ты сделать!.. Рок на мою жись, проклятый!

Упавшей, подгнилой березой третеводни задавило у него две лошади в плугу.

— Рок тебе. Садовая голова. Сколь годов пласташь ты это поле — ужли не видал, не дотяпал.

— О-ох! — вздыхает Филька, тряся кудлатой головой. На щеке до уха подсохшая царапина и черный сгусток у брови.

— Тебе бы загодя подпилить — одна польза была бы: дров до двух сажен выгнал бы. Ы-ых вы, хозява…

— По-одпи-илить… Сам с усам — тоже не пальцем деланы. Чужу-то беду руками разведу. И што вы, братцы мои. Иду этто я на плуг-от налегаю… а она — хряс-сь!.. Еле сам ускочил, а коней враз завалило: тольки што дрыгнули раз ай два… И самого-то вицей садануло.

— Эх, ты… тюря. Голову бы те отпилить — по-крайности животны-те живы были бы.

— Все равно теперь, старики, пропадать мне. Куды я с одной кобылой да еще жеребой?..

— Да уж нонеча не укупишь конёв то.

— Ку-уды те. 20–25 пудов ржи просють за одер… а пуды-то нонеча…

— Ноне не пуды, друг, а хвунты. Хлеб — от весь выкачали в момент.

— Прошлый раз очередь отводил я: военкома Елгайского возил. Дык в волости мне отрезали: тридцать хвунтов, грит, на душу.

— 30?!.

— 30. А мне чо этот хвунт-от их на день. На экой пайке посидишь, и с бабой спать прекратишь…

В густой пластовый разговор, как под лемех корень ядреный, вплетается высокий молодой мужик. Партийный.

Тут и есь, што не до баб. Сколь размотали за империстическу войну-то. Все с мужика тянули. А Колчак-от сколь позабрал, пораскидал, попережег, па-адлюга. А теперь Совецка влась повинна. Знамо — вам не по нутру. Потому она всех ровнят. Чижало ей — а она ровнят.

— Кого она ровнят-то? Чо ты от мамки отвалился только што, лешман. Ро-овнят. Тебя да меня — деревню. А город от, брат, живе-от. Комиссары-те почище урядников орудуют.

— Ну, это уж неправда. — говорит Иванов. — вам хоть по фунту на день, а в городе и того нет: 25 фунтов — самый большой паек, ответственный, а больше — по 10 получают. У меня знакомый — заведывающий отделом народного образования, старый коммунист, на всю губернию человек, — а дома форменный голод.