Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1 - [10]

А Варвара, осветленная, только головой мотнула и прошептала:

— Здрастуйте, Федор Палыч.

— Косите, что ли? — спросил Иванов, вешая сумку с абрисами[11] на костыль в простенке и садясь на корявый сутунок[12] у сторожки. — Рано что-то: до Петрова дня неделя не дошла еще.

— Дыть нады-ть. Разряшенье специяльно в поселке брал. Вышло сено — бяда. И то уж я впоследях у дороги займовался.

— Ну, как травка? Радует?

— Трава — у-ух! Один пырей кошу — в пояс. Литовок вот нет: у меня допрежь какой запас был, а теперь поизносились. Трава да время пообкусали. Низашто все-те луга не выкосить. Да и работники-то у меня — сам знашь: девка да мальчонка. Баба с домом да огородом покедова: некода.

— Хочешь меня нанять?

— Ай-да! Чо? Ты сколь получашь — хвунт? Ну, я тебе два положу и харчи.

— А не дешево? Чать по пуду кладут за косьбу-то. Австрийцы и те по двадцать получают.

— Дак ты, поди — несвычен. Литовки ломать буошь. Хе-хе-хе! — легонько пошучивал Король.

— Кашивал я раньше. Митрий Лукьяныч. — Раньше, в мальчишках. Но теперь, пожалуй, мне и против Варвары не выдержать: силы-то уйма — выносливости не хватит.

— Да уж Варя у меня за парня сходит-правит. Митька чо? Несмыслен и жидок ишо. Велико ли дело десять годов? А ты что — владенья мои мерять хоть?

— Да вот: вышли в конец линии, в речку уперлись. Теперь уж до завтра. Нивелировать с последнего пикета буду.

— Домой, значит, сичас. Айда — подвезу. Мне кой-каки дела справить в деревне. Аген, сказывали, должон седни примчать из Елгая. Проезжий в Павловское сказывал: у нас, грит, разверстыват и на вашу целит. Ай-да?!.

— Спасибо. Пожалуй что. На ночь едешь?

— Да уж не ране, как завтре к утру. А то и пожже.

Сели, поехали.

— Прощай, Варя!

За версту уж вспомнил Иванов, что оставил сумку на костыле, у сторожки. Тьфу! Хотел-было сказать Королю, но прикусил язык:

«Вот хорошо-то: вечером нарочно верхом съезжу».

Багровым нарывом пухла любовь в его сердце, и рад он был каждому случаю повидать Варю.

Только перед поскотиной тоинской сказал отцу-Королю про сумку.

— Эка ты. И Варька не приметила. Как же теперь?

— A-а… Отдохну и сгоняю вершнем, — особенно равнодушно протянул техник. — Далеко ли тут? Верст восемь прямиком-то, не по болотам.

— Возле того.

«И пешком бы сбегал…» — мысленно добавил Иванов.

Забытую сумку Варя увидела взадолге, когда к чугунному рукомойнику подошла. А как увидела — похолодела, и сердце остановилось.

— Как же это так?.. Бежать — не догонишь уж. А ему, поди, надо… О-ох! и не надо, так вернется…

На покосе крепкий и клейкий запах — дыханье колосящихся и цветущих трав (пырейный — хлебный, душицы — девичий нежный, подмаренника — грубоватый мужской) — клейкий и влажный, касается ласковыми взмывами разгоряченных щек и медленно целует глаза, закрывающиеся в истоме: от тяжелой работы, летнего тепла и отравленного вчерашним тела.

Днем, когда косила, часто застилало глаза. Что это? Падает-ложится скошенным рядом трава, а издали вздымается марево, тенью накатывается и вместе со вздохом падает в грудь, в самую глубь ее, а оттуда разносится струйками болькими, томительными, и руки немеют.

Ветер ли это тенью, теплой, удушливой, набегает по земле и захлестывает незримой сетью?

Тихо она остановится и обопрется на литовку:

«Бежать ли? Уехать и мне домой? Тятька осерчает, — дело бросила… Митьку послать с сумкой… Мамынька! Рази оставит он?..»

А с ближних согр на ветляные кусты речи бегут:

«Девонька, девонька! Вырастила-вытянула я тебя до осьмнадцати лет. И в самой поре ты — ладная. Семену — другому ли кому — добро я, бесценное, копила-готовила. Смелому да вольному… Кому посулишься»..

— Ой! И сама я не знаю… ничо не знаю…

Косила я, косила,

Литовочку забросила.

Литовочку под елочку —

Сама пошла к миленочку…

«Тебе, Феденька… ненаглядный, ласковый мой»…

Кровь ли это стучит эдак или по дороге стукоток копыт? Нет, рано еще — под вечер он, окаянный, приедет.

Горько смеется девушка сама над собой: какой же он окаянный, коли бродни его косой девичьей вытереть, ноги его обнять и целовать готова…

* * *

Тяжело ворочается тишина во сне. Захряпает коростель, захрустит падаль-хворост, хай-птица в луга кликнет, — а потом снова все затишеет. Одни кузнецы стрекочут на весь белый свет.

Тяжело вздыхают согры, но они не спят: согры дремлют только на заре. А тут они тихонько перешептываются, как засыпающие перед сном, который морит их. Тише… тише…

Тяжело ворочается и вздыхает Варвара: душно в сторожке ей — ровно уголья под нарами. Братишка давно уж спит, разметался. Журавлями, поди, бредит, которые днем курлыкали на болоте. День-деньской косьбы только натомил девушку: неугомонно токает молодое тело.

Вот он, — вдали, четкий с цоканьем копыт топот лошади.

Ближе… ближе…

Остановился, спрыгнул человек и что-то коню говорит. Легонько перетаптывается конь. А сердце стучит все громче и громче.

Вот уже у избушки осторожное шарканье, и сил нет унять бой крови, встать и закрыть — завязать дверь…

Скрипнула дверца, через порог заползает шорох. Страшно! А тень над ней заслоняет остатний свет сумеречного неба.

Знает она, кто это, и нету силы велеть уйти: тайга, кажись, вся кинулась сюда. Гордые кедры клонятся ей в ноги. Серебряный белотал свежею листвой трогает дрожащие ступни. Колючие мурашки бегут по телу от ног и, добежав, срываются с губ пересохшим, умоляющим топотом: