Российский колокол, 2015 № 7-8 - [31]

По словам Марии Павловны, Бобров имел талант наживать себе множество врагов и недоброжелателей, как в лице литературного начальства, так среди своих товарищей по поэтическому цеху, так и среди критиков-литературоведов. До сих пор в памяти многих пушкинистов и текстологов история окончания пушкинской «Юдифи» – отрывка, умело сочиненного Сергеем Бобровым, для того чтобы доказать, что техника стихосложения дошла до запретной черты, что она убила в читателе ощущение «дуновения гения» и что самые авторитетные пушкинисты не сумеют отличить оригинала от подделки. Тогда в литературных кругах разразился крупный скандал, больший, чем тот, который произошёл в связи с его статьёй о «поэтическом закате» Александра Блока («Поэт Блок уже давно труп»). В годы репрессий известный поэт-футурист, писатель, математик и статистик Сергей Бобров дважды подвергся ссылке. После чего до самой смерти был в опале у литературного начальства, которое допускало издание лишь его научно-популярных книг для школьников по математике. Сергея Павловича выручало хорошее знание высшей математики и служба в ЦСУ, сотрудничество с учёными-педагогами из Наркомпроса и с издательством «Всемирная литература» в качестве переводчика на пару с Марией Павловной. Так вышло, что до революции Сергей Павлович добывал хлеб насущный издательским делом, литературоведением, поэзией и теорией стиха, а после революции – пропагандой математических знаний и научной фантастикой. А всему виной его довольно резкая критическая статья в журнале «Печать и революция», где он подвёл итоговую черту под всем творчеством Блока, что «как поэт Блок умер». В статье им была дана честная и нелицеприятная критика поэме «Двенадцать» и стихотворению «Скифы». С этой поры Сергей Павлович оказался в глухой изоляции со стороны партийных и литературных чиновников. Вся беда в том, что все тогда понимали, что Бобров оказался прав. Действительно, после «Двенадцати» и «Скифов» Блок погрузился в лирическую прозу с её романтичной революционной публицистикой и социально-нравственной проблематикой, общие размышления об искусстве, острые фельетоны, исторические очерки и нечто автобиографическое, психологическое и социальное под общим названием «русский бред». Борис Пастернак не раз говорил Боброву, что Блок и сам понимал и однажды признался ему, что после «Двенадцати» возврат к прежней лирической манере для него внутренне невозможен. Но беда в том, что о «кончине Блока как поэта» писали многие, а козлом отпущения до конца жизни оказался Сергей Павлович. О «тяжелом и темном кощунстве», «вульгарности», «лубочности», и «отвратительных картинах» поэмы «Двенадцать», написанной «как бы в бреду тифозном», наперерыв возмущались литературные критики – Ю. Айхенвальд, Ф.Ф. Зелинский, А. Измайлов, Л. Войтоловский, Н. Абрамович, А. Тыркова, М. Алданов, П. Губер, «парфюмерный» поэт, москвич В. Шершеневич и ростовчанин Шемшелевич и множество других. А весьма авторитетный писатель Михаил Пришвин называл Блока «Большевиком из Балаганчика». Все потом неплохо устроились в Союзе писателей СССР и вели довольно безбедную жизнь, делали себе карьеру на доносительстве, писали восторженные статьи о революционной лирике Александра Блока. А крайним оказался Бобров. Говоря об их моральной нечистоплотности и безответственности перед судьбой и потомками, Сергей Павлович отказывал им в праве называться людьми: «Эти разумные животные одинаково равнодушны к монархии, к социализму и к фашизму. За чечевичную похлёбку пойдут служить в любой пошлый балаганчик». Как поэт и учёный Бобров не мог до конца понять, что заставило Блока быть секретарём Чрезвычайной (Верховной) следственной комиссии во главе с присяжным поверенным Идельсоном при Временном правительстве для расследования противозаконных действий царских чиновников, и тем более быть личным секретарём Луначарского. Прежнее, стойкое и презрительное отношение к «доилыцикам Пегаса» у Боброва сохранялось до конца жизни.

В то время Бобровы жили в кооперативной квартире Дома писателей близ м. «Аэропорт». В соседнем подъезде их дома жили многие известные тогда, но ныне заслуженно (и незаслуженно) забытые советские литераторы. Среди них был и писатель Александр Тверской, автор книги «Турецкий марш» (М., «Детская литература», 1968) – о подвигах белорусских пионеров и школьников-подполыциков в тылу врага) и «Песни над Босфором» (М., «Детская литература», 1973) – о Назыме Хикмете и его дружбе с Маяковским и Багрицким. Этот писатель был большим любителем всяческих медалей и наград, он сам себе готовил документы для очередного наградного дела. Очень хотел он стать кавалером медали имени Крупской, которой был отмечен детский писатель Сергей Михалков, ставший в 1973 году действительным членом Академии педагогических наук СССР. Об этой медали стали тогда мечтать многие детские писатели, начиная от весьма плодовитого Анатолия Алексина и кончая авторами первой книжки для детей. Тверской выдавал себя за самого молодого ветерана войны, был суетлив, чрезмерно назойлив и тошнотворно льстив с нужными ему людьми. Из двух своих книжек он выдавил из Союза писателей и из Литфонда всё что мог, все возможные для себя блага, и не невозможные для многих других членов писательского союза. Сергей Павлович его терпеть не мог и часто, уже будучи больным и немощным, просил Марию Павловну гнать и его, и его приятелей вон подальше от их подъезда. У «дояра» Тверского был друг из Ростова-на-Дону, поэт и критик Леонид Шемшелевич, уроженец Виленской губернии, который на десять лет был старше Тверского и являлся как бы его наставником и учителем жизни. Оба они как писатели на меня тогда не произвели никакого впечатления. Я часто путал поэта Шемшелевича с поэтом Шершеневичем, чем крайне огорчал Марию Павловну. Когда Сергей Павлович Бобров был ещё жив и стойко боролся за жизнь, Тверской особенно был назойлив, ему надо было выудить для себя ценную информацию для своей новой книги или для очередной поэмы-персоналии своего друга Шемшелевича (1909–1983). Таких писателей, как Тверской и Шемшелевич,