Российский колокол, 2015 № 7-8 - [33]

При таких гонорарах даже в то голодное время можно было побаловаться мясными бифштексами (вместо морковных котлет) с жареной картошкой (вместо отварной пшёнки) и попить пивка с варёными раками. С такими деньгами можно было сходить не к Мейерхольду, а в Большой театр, где хороший буфет и самые красивые дамы.

Весьма прибыльным и доходным делом была публикация «подлинных документов, изобличающих подлую и мерзкую жизнь царских сановников». Большевики, придя к власти, продолжили дело акул буржуазно-либеральной прессы царской России по дискредитации царского режима вообще и царской семьи в частности. Для этой цели большевикам весьма пригодились документы и протоколы секретаря Чрезвычайной высшей комиссии Александра Блока, а вместе с ними и опытные литературные фальсификаторы и почерковеды. Сергей Павлович не понаслышке знал о том, что некоторые дневники последнего императора России были подделаны Демьяном Бедным. Точнее, не им самим, а ловкими людьми из его окружения, которые изготовляли «подлинные рукописи революционного содержания» исключительно ради наживы. Тогда этим занимались поэт Борис Садовский, Анатолий Каменский, Евгений Башков, Иван Панков, Дмитрий Зуев и многие другие литераторы из РАППа. Но самым плодовитым на изготовление фальшивок был журналист Зиновий Давыдов, он был самым беспринципным и самым опытным фальсификатором того времени. Это он умудрился при финансовой поддержке Демьяна Бедного и Глеба Бокия изготовить и опубликовать в альманахе «Минувшие дни» (1927, № 1, 1928, № 2, 3 и 4) «Дневник фрейлины последней императрицы – Анны Вырубовой» в 25 тетрадях, который вызвал в советском обществе настоящую сенсацию… Эта гнусная фальшивка была позже разоблачена. Вначале в 1939 году документоведом А. Шиловым в его руководстве по публикации документов начала XX века, потом историком Николаем Дружининым в 1961 году в журнале «История СССР». Но осадок от этого фальшивого «Дневника Вырубовой» у советского читателя остался и многие места из этого «дневника» перекочевали в романы, повести, пьесы и сценарии советских фильмов о Григории Распутине и крахе Российской империи.

Нет, по словам Марии Павловны, поэт Бобров никогда не считал эти «доисторические» времена (1918–1925) героическими и тем более легендарными, у него язык ни разу не повернулся сказать так об этом страшном времени. Да, кому-то было хорошо и тепло под орлом и под серпом. Но до поры до времени. Хорошо жил Боря Пастернак, неплохо жилось и другим. Особенно тем, кто писал стихи и песни о Сталине. Борис тоже внёс свой вклад в Сталиниану. Глупо скрывать сей факт. В трудную минуту, когда Боря был в силе, она обращалась к нему за помощью, чтобы тот замолвил перед Сталиным словечко, чтобы вернул Серёжу в Москву. А сейчас Пастернак сам в опале, сам гоним. Но если быть объективным, то спас Сергея Павловича от смерти в кокчетавской голодной ссылке вовсе не сам Борис Пастернак, а она, Мария Павловна, его жена, помощница, верный друг и скромная муза.

…Как оказалось, тогда поэт Бобров был одним из самых здоровых людей той нездоровой послереволюционной эпохи. Его угнетало моральное уродство большевиков и повальное открытое и наглое перевоплощение людей, «оборотничество» в самих революционерах, занявших высокое положение в советской власти, и тот новый антропологический тип, в котором исчезли окончательно очертания прежних благородных добрых русских лиц. В коммунистической атмосфере тех лет было что-то жуткое, фантасмагоричное, потустороннее и бесчеловечное, и в культурной жизни новой России появилось много активных духоборцев и ниспровергателей, которые никогда не были ни революционерами, ни эсерами, ни большевиками, но вели себя нагло и напористо, прикрываясь комиссарскими мандатами и дружбой с чекистами. Бобров был не способен на такое. Он не мог пойти на поклон к Луначарскому и к Розенель, не мог предложить себя в выгодном свете ни Каменеву, ни всемогущему Троцкому.

В стране свирепствовал повсюду «красный террор», в столице люди от искусства за кусок сала и хвост селёдки готовы были на всё, чтобы угодить новой власти. Кем надо было быть, чтобы бряцать на лире, чтобы превращать в литературу эту кровавую вакханалию и чудовищное насилие, воспевать самые зверские злодеяния русской революции.

С чего начались неприятности поэта Боброва в революционной России? С революционного идиотизма Александра Блока, с его пошлой и похабной поэмы «Двенадцать» и с его вершиной дурновку-сия и литературщины – «Скифами», грубой подделкой под Пушкина («Клеветникам России»). Сергея Павловича возмущал также и сам факт Блока в «Чрезвычайной комиссии по расследованию деятельности царских министров» при Временном правительстве Керенского, а потом его служба в качестве личного секретаря Луначарского, этого «комиссара просветительного, сочинителя скоморошьих ляс и бабинькиного кочета».

По словам Марии Павловны, Сергей Павлович не любил показного оптимизма в литературе и в то же время не любил писателей, скупых на проявление гуманизма. Недостаточности человеколюбия Сергей Павлович никому не прощал. Пуще всего он презирал людей, страдающих ликантропией (оборотничеством), в народе их называют идейными перевёртышами (8). Он никогда не был сторонником рациональной поэзии, терпеть не мог так называемую идейную литературу и патриотическую лирику бывших символистов, футуристов, имажинистов и акмеистов. Коробила его и так называемая «митинговая, эстрадная» поэзия Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского, стихи которых, по его мнению, требуют не читателя, а экзальтированного зрителя, не уютного домашнего уединения и не тишины читального зала, а стадиона и площади в духе идей пролетарского поэта Александровского («На смуглые ладони площадей/ Мы каждый день выходим солнце слушать!»).