Российский колокол, 2015 № 4 - [42]

Она боком пошла в том же направлении. В глазах у меня зарябило от ритмики чередующихся досок. А сзади уже послышался голос Юрии Львовны:

– Бойков! Марик, сейчас же вернись.

Но я уже высунулся головой: мама стояла передо мной. И когда она встала передо мной, она оказалась немножко не такой, какой я помнил ее. Мамой, но какой я еще не видел.

Она была в фуфайке, изрядно потертой, какого-то усредненного цвета, в юбке мышиного отлива, с ногами, обернутыми шарфами, в черных резиновых калошах. Но, главное, лицо ее было напряженным, без улыбки, а глаза – тревожными. Ее вид и сейчас стоит перед моими глазами, как фотографический снимок, который потом я много-много раз разглядывал как реальный. Это странно. Но дело, думаю, не в зрительной памяти, а в эмоциональной вспышке, разрядившейся у меня изнутри. Такие «снимки», в отличие от фотографических, никогда не блекнут.

Мама подошла ко мне вплотную, неловко опустилась на одну коленку и поцеловала меня в щеку, глаза, нос, еще куда-то. Сзади чувствовалось приближение Юрии Львовны.

Мама засуетилась, достала из кармана маленький сверточек, развернула его – там были два кусочка сахара. Она тут же их опять завернула, сунула мне в карман пальтишка, поднялась:

– Марик, я еще приду. Возможно, скоро. Береги Бореньку. Ты у меня умница.

Сзади подошла Юрия Львовна. Под ней противно скрипел снег, и под этот скрип она сказала:

– Гражданка, вы кто? Почему нарушаете порядок?

Полуобернувшись в ее сторону, я возмутился:

– Она не гражданка. Это моя мама.

Пока я отвечал Юрии Львовне, моя мама повернулась и, ни слова не говоря, пошла прочь.

Я отвернулся от Юрии Львовны и пошел искать Борю. Пережитая радость и острая досада боролись во мне и мучили меня.

Скоро я разыскал Борю: он играл с Машей в прятки. Отдал ему кусочек сахара. А другой, откусывая по чуть-чуть, мы съели с Машей. Сахар был сладкий, гораздо слаще дававшегося нам чая или киселя. Маше он очень понравился, и я остался доволен собой.

Через два дня, а может, неделю со мной и Бориской случилось из ряда вон выходящее событие. Нас с ним растолкали ночью, сводили в туалет, переодели во все чистое и вывели во двор. Было безветрие, но с крепким морозцем, светло от луны и искрящегося снега.

Делалось все тихо и без дополнительного света. Таинственность происходящего дополнилась большой черной лошадью, стоящей у парадного входа, запряженной в широченные сани с большим ворохом сена. Могучий мужик в огромном тулупе прохаживался рядом, держа длинные провисшие вожжи.

Мы не понимали, что с нами делают, и никто ничего не объяснял. Но когда вышла Прасковья Яковлевна в своем обычном пальто внакидку, я успокоился. Видимо, так было надо. Она отдала мужику какие-то бумаги, свернутые в трубочку. Он снял с себя огромный тулуп, оставшись в другом, поменьше, уложил его на сено, нас – на тулуп. Прасковья Яковлевна помогла нас хорошенько завернуть в него, выделив щелочку для глаз и дыхания, и, не проронив ни слова, отпрянула от нас, оставив наедине с небом.

Лошадь тронулась, сани заскрипели. Глядя в звездное небо, я углубился в себя. Вспомнил маму, недавно появившуюся возле нашего детского дома. Дом удалялся и становился не нашим. Но там оставалась Маша. И тут меня, точно Петька пнул, осенило: «А как же мама придет, если нас там не будет?»

Я заворочался. Но возница прикрикнул на лошадь – и она побежала трусцой. Я понял, что говорить уже нечего и некому.

Бориска, как и положено маленькому, быстро заснул, а я поглядывал по сторонам, по крышам и деревьям узнавая, где мы едем. Когда проезжали мимо центральной колокольни, к нам присоединилась, замыкая сзади, еще одна лошадь с санями. Возницы обменялись приветствиями, и мы пошли вместе. С неба мой взгляд упал и уткнулся в лошадь, шедшую следом. Когда после небольшого отставания она догоняла нас под окрики своего хозяина, то непременно пыталась дотянуться своей мордой до сена на наших санях. И я побаивался, как бы по ошибке она не прихватила и меня.

Но глаза у нее были нехищные, а попытки совсем не удачные. Повторяющееся однообразие вскоре усыпило и меня.

Проснулись мы с Бориской на двух кроватях по соседству. Нас, видимо, по прибытии решили не будить: так, одетыми, но без пальто и валенок, положили прямо на одеяла.

Таким вот образом мы оказались в громадном по территории, с несколькими одно– и двухэтажными деревянными зданиями, с общей столовой, клубом и баней, детском круглогодичном лагере. Теперь я догадываюсь, что здесь был когда-то лагерь для ссыльных или заключенных, который в связи с войной попросту перепрофилировался. Я вспоминаю, что, когда нас выстраивали на торжественные линейки, нас было очень много: разновозрастных и разнополых. Маленькие дети жили вместе, а постарше и большие – разведены.

Места вокруг лагеря были чудные. Дорога, упиравшаяся в поселок, дробилась на тропки и замирала у дверей. Снизу поселок огибала река, питавшая баню водой. Поверх крыш высились покатые, разновысокие, как бы рождающиеся друг от друга холмы, убранные лесами. За рекой тоже леса, до самого горизонта, без единой колокольни или заводской трубы. Словом, девственная природа.