Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - [6]
Если раньше они изображали Россию в самых черных красках, то теперь, следуя собственным сиюминутным потребностям, придумывали идеальную страну, управляемую необыкновенным монархом. Четверть века отношения между Пруссией и Францией, с одной стороны, и Россией, с другой, были холодными и сдержанными, теперь же стороны сочли необходимым забыть о многом — о войнах со Швецией и Турцией, о войне за Польское наследство и о том влиянии, которое эти конфликты оказали на дипломатические отношения; очередной мираж, порожденный вступлением на престол молодой и красивой женщины, позволял устранить все трудности. Предполагалось, что новая императрица сумеет переустроить свою страну по заветам родителя, возродит доверие к ней и тем позволит ей наконец занять подобающее место на европейской сцене. Фридрих первым предложил новой императрице дружбу и попросил возобновить договор между двумя странами об оборонительном союзе>{19}.[10] Философ из Сан-Суси строил политику с дальним прицелом; он сознавал, что, встав на путь модернизации, Россия непременно сделается частью европейской системы. Оборонительный и наступательный союз против Австрии был призван не только обуздать чересчур деятельную Марию-Терезию, но и способствовать дальнейшему расширению прусских владений. А Россия при этом прикрывала бы Пруссию на восточном фланге.
Двойной дипломатический прагматизм: Людовик и Фридрих
Прусский король порекомендовал своему дипломатическому представителю сблизиться с главными участниками переворота — лейб-медиком Елизаветы Лестоком, голштинцем Брюммером, канцлером Воронцовым и, разумеется, с неизбежным Ла Шетарди. Рекомендации эти были, впрочем, совершенно излишними: названные лица и без того общались самым тесным образом. Гогенцоллерн не отдавал себе отчета в том, что в Петербурге его мечта о тройственном союзе Франции, Пруссии и России уже начала осуществляться в миниатюре прежде всякого вмешательства монархов; в этом случае личные отношения опережали большую политику. «Доброе согласие» между Францией и Пруссией, которого так жаждал Фридрих, уже сложилось на русской почве, и ему предстояло оказать существенное влияние на ход войн, сотрясавших Европу. Вскоре дружеские отношения посланников вошли в противоречие с позициями их правительств; монархи, как в Париже, так и в Берлине, вели двойную игру. Прагматические соображения побуждали их отзываться о Елизавете так же восторженно, как и о ее отце, однако отношение к России оставалось столь же настороженным, что и прежде. Фридрих рассуждал об «исконном непостоянстве и жадности русского народа» — пороках, которые на его взгляд, были в особенности присущи министрам и придворным>{20}. Временами в душе автора «Анти-Макиавелли» пробуждался древний страх перед Московией, он боялся возвращения огромной северной страны к варварству и с ужасом представлял себе дикие орды, заполоняющие Германию. Тем не менее в 1742 году его письма к Мардефельду исполнены оптимизма, король надеется, что Россия будет развиваться и вольется в достигшую стратегического равновесия Европу. Флери, напротив, был уверен, что Россия очень скоро «вновь погрузится в хаос, от которого ее начал избавлять Петр I»>{21}. Версаль льстил дочери Петра, не строя далеких планов. Елизавете предстояло способствовать росту влияния Франции на севере Европы, однако французы полагали, что пресловутое культурное отставание «Московии» не позволит ей участвовать в жизни цивилизованного мира наравне с другими странами. Версаль надеялся извлечь пользу из непрочного положения русского правительства; угроза нового переворота была призвана ослабить позиции Габсбургов, которые в нужный момент не смогли бы получить помощь с востока[11]. В России французы видели всего-навсего географическое и политическое захолустье.
В первое время различие в политических подходах разных монархов не слишком проявлялось в поведении их представителей при русском дворе: Мардефельд и Ла Шетарди сообща противостояли противнику, воплощенному в лице посланников английского короля и венгерской королевы, будущей австрийской императрицы. В Петербурге, где международные конфликты воспроизводились в миниатюре, пруссаки и французы тесно сотрудничали и сообща искали новые пути; философические и стратегические соображения их государей, требования «реальной политики» с трудом прилагались к нравам двора, только что пережившего очередной государственный переворот. Монархи и министры, знавшие русский двор только понаслышке, не учли, что в столице России действовали особые законы и даже дипломаты, прибыв сюда, начинали приноравливаться к особенностям жизни в этой стране, раздираемой борьбой между старинными традициями и новшествами, которые железной рукой ввел Петр Великий. Французскому и прусскому посланникам случалось не доверять или завидовать друг другу, однако их связывала одна общая цель — любой ценой воспрепятствовать вмешательству России в дела Европы, а ради этого ничем не оскорблять самолюбия российской императрицы и ее придворных. Однако ход военных действий очень скоро расстроил все их хитроумные планы и разрушил согласие, царившее между французами, русскими и пруссаками.
