Россия в XVIII столетии: общество и память. Исследования по социальной истории и исторической памяти - [19]
Другой американский историк, Дэвид Рансел в своей книге, основанной на дневнике дмитровского купца Ивана Толченова, обращает внимание на прозвучавший еще в 1983 г. призыв М. Конфино изучать русское общество как социальное целое, а не собрание изолированных групп. Рансел при этом замечает, что вследствие существовавшей в России системы управления и характера источников «исследователи затруднялись интегрировать и анализировать взаимодействие людей с разным социальным статусом». Поэтому историк советует коллегам обратиться к источникам, подобным дневнику Толченова, поскольку «это открывает путь сквозь барьеры, возведенные фиксированным знанием» и «позволяет понимать и анализировать общие культурные и социальные практики, которые делали Россию единой и придавали смысл ее общественной жизни».[93] Развивая эту мысль Рансела, надо заметить, что речь, собственно, идет о том, чтобы выяснить, вправе ли мы вообще говорить о «российском обществе» XVIII века, как о чем-то целостном.
Обсуждение этой проблематики было продолжено этими же авторами в 2008–2010 гг. на страницах журнала Cahiers du monde russe. В результате М. Конфино пришел к выводу, что, не смотря на усилия власти, сословия были скорее юридической фикцией и в реальности как нечто целостное не существовало даже дворянское сословие, по существу являвшееся конгломератом разных социальных групп, иногда конфликтовавших между собой. «Для того, чтобы обрести смысл, понятие «сословие», – писал Конфино, – должно быть не только юридическим концептом, но и концептом социальной стратификации (иначе оно превращается в музейный артефакт)».[94] Вместе с тем, он был вынужден признать, что в виду отсутствия в словарях современных историков какого-либо иного адекватного понятия, историкам не остается не чего иного, как продолжать использовать понятие «сословие». Э. Виртшафтер, в свою очередь, вновь отметила, что «вследствие массовой неграмотности, сохранявшейся в течение большей части имперской истории России, социальные историки вынуждены опираться на юридические и административные документы, созданные представителями бюрократии и/или письма, мемуары, научные сочинения, литературные и журналистские произведения представителей образованных классов. Для историков исторические источники – это основа и, хотя распад Советского Союза предоставил больший доступ к архивам, приходские, помещичьи, а также архивы местных государственных учреждений зачастую фрагментарны и географически ограничены. Тем не менее, если историки продолжат изучение этих архивов и будут применять к ним новые теоретические подходы, в частности те, что были развиты в эко-истории и региональной истории, они возможно найдут новые ответы на давние вопросы». Более того, «стало очевидным, что, чтобы понять структуру общества, необходимо изучать язык, категории и концепты, которыми пользовались современники для описания себя и своего окружения. Действительно, даже если самоидентификации индивидов и отдельных коллективов объективно менее точны, чем статистические методы и «научные» отчеты современных исследователей, они все же содержат информацию, более близкую к поведению, действиям и представлениям реальных исторических акторов. Скорее чаще, чем нет, в реальное историческое время их саморепрезента-ции, понимание или ошибки составляли основу индивидуальных и групповых ответов на реальные обстоятельства».[95] Д. Рансел также согласился с тем, что «только на микроуровне мы можем наблюдать социальные отношения и имеющееся напряжение, которые составляли сообщество».[96]
Отмеченная Э. Виртшафтер необходимость изучать язык современников и их словоупотребление нашли отражение в появившемся в последние годы ряде работ, написанных в русле истории понятий и исторической семантики и, прежде всего, в двухтомном сборнике «Понятия о России», являющегося плодом реализации проекта Германского исторического института в Москве.[97] Что же касается комплексов архивных документов, о которых писала американская исследовательница, то представляется, что рассматриваемые в данной работе книги протеста векселей как раз и являются одним из таких комплексов.
Выше уже упоминалось, что анализ этих документов свидетельствует о том, что люди XVIII в., в том числе не дворяне больше ценили свои должности, чем сословную принадлежность. Можно предположить, что, если представление о сословии как о корпорации с определенными правами и привилегиями даже применительно к дворянам и горожанам до 1785 г. не было юридически закреплено, то для отдельного индивида принадлежность к нему была тем более достаточно расплывчатой и связанной почти исключительно с фискальными обязательствами. Получение же должности, пусть даже выборной и временной, выделяло индивида из массы, наделяло конкретными обязанностями и властными полномочиями и четко определяло положение человека в обществе. Обладатель должности, таким образом, становился обладателем и определенного социального капитала, и именно поэтому должность для него являлась большей ценностью, чем принадлежность к сословию. Опосредованно этому способствовало и государство, требовавшее от дворян при обозначении своего социального положения называть чин в соответствии с Табелью о рангах, причем именно чин, дававший право именоваться «благородием» или «превосходительством», в гораздо большей степени, чем статус дворянина и помещика, определял положение человека среди ему подобных.
