Россия в неволе - [21]

Под матрасом у Хмурого торчат ещё корешки – Шекспир, Цветаева, сборник каких-то деревенских поэтов, и конечно, Пушкин, у которого, как ни странно, мало что годится – столько какой-то полемики, ёрничества, или наоборот Аполлонов, Хлой, цензоров, или деревенских усадебных подробностей, а про любовь – либо слишком известно, либо заумно, либо некая загробная Леила, – вообщем не любовь, а сплошной какой-то кувер-бувер: я взглянул на небеса, ваши синие глаза… А глаза-то – зелёные, с оранжевым солнечным затмением вокруг чёрного зрачка, глаза прекрасные, снящиеся почти каждую ночь. А как о них сказать? На выручку приходит Тютчев, старик-Тютчев:

"Люблю глаза твои, мой друг,

С игрой их пламенно-чудесной,

Когда их приподымешь вдруг…" – и так далее.

– Блок-то ещё ничего, не седалгиновый, а вот Цветаева – точно маковая голова. Коксом вмазывалась – сто пудов, не иначе! – Хмурый, перепробовавший в своей криминальной жизни много чего, знает в этом толк. – Ну куда это годится – на такую толстенную книгу всего три стиха! И то каких-то коцаных, язык сломаешь. А остальное – ты меня не любишь, и я тебя, и это кайф, другая с другим, поколение "Пепси".. – ставит диагноз Хмурый.

– А что, какое там давление? – Безик спрашивает который час, посыпая торт ореховой крошкой. – Не пора ли чифиру забанчить?

Антоха срывается на долину, пробивает разговор с шесть ноль. – Ой-ой! Шесть ноль! Воду убей! Это шесть ноль? Позови семь девять, давай, родной, с наступающим! Ой-ой! Братишаня, роднулечка, это семь девять, что ли? давление пробей!

В нашей хате "котлы" отмели, поэтому приходится узнавать сколько ещё до полуночи у Гарика из 79-ой хаты через связь по долине:

– Длинный, Антоха, ты?

– Я, Репа, ты?

– Я, сына. Что хотел?

– Давление пробей!

– Давление? Сейчас, родной… Двадцать три двадцать!

– Двадцать три двадцать?

– Да, родной. Всех пацанов с наступающим, всё, пойдём!

– Пойдём, дорогой! Будем прощаться! Удачи, фарту… – желает Антоха Репе в глубины канализации. Воду в честь Нового года не выключают всю ночь. Антоха, сполоснув под краном руки после разговора, сообщает Безику. – До нового года сорок минут! Ну, что, может Comedy Club посмотрим?

– Это которые тортами кидались в прошлом году? Да ну их, там же сплошной петушатник, – Макс ругает всех, и юмористов, и режиссёров, и актеров. А как только на экране появляется женская фигурка – он с ходу даёт ей определение совершенного рода, в духе того, что все бабы, и так далее. Макс загорелся. В нём всё бушует – ненависть ко всему миру, к воле, к тому, что его засадил сюда весь мир, в котором основная движущая сила – непрерывная измена. Стоит какой-нибудь девушке хоть что-то сказать, хоть пару слов, или начать песню о любви, как сразу раздается на каждое слово три Максовых, некий тюремный бесконечный бессмысленный горький реп: – Да, иди сюда, я тебе покажу, любовь… Да, расскажи нам про то, как прекрасен Нью-Йорк осенью, шлюшка подзаборная,.. Да-да, рассказывай нам сказки, дура манхеттенская…

До Макса, к его сердцевине, подкрадывается, подбирается острая, как ритуальный нож, суть приговора – ему девятнадцать, дали семь… – кто виноват? Весь мир. Кто его пожалеет? Никто во всём мире, почти никто вне пределов этой хаты. Кто и что может изменить? Точно никто, только чудо. Только если к власти придут другие люди, и посадят тех, кто сажает, а тех, кто посажен – освободит по полной. Откроются двери хаты, и с порога объявят – Зубарев, Хмурый, Безик – всем спасибо, все свободны. Возможно ли это? Нет. Даже во сне. Даже в самом замечательном сне самая верная девушка обманывает тебя, как только раздастся звонок утренней побудки, и исчезает.

За маленьким окошком за решкой неожиданно что-то хлопает, взрывается, в воздух взмывает новогодний фейерверк. Сразу несколько взрослых детей взлетает к решке и зачарованно смотрит на быстро гаснущие огоньки – праздника хочется всем и везде, особенно здесь и сегодня. Ещё несколько залпов – безделица, а настроение поднимает, даже у Макса, который наваливается на Лёху и начинает в шутку колотить его, как грушу: двоечка, уход, двоечка, удар коленом, нырок, удар в челюсть, ногой в голень – кулаки мелькают в сантиметре от оторопевшего и не ждавшего атаки Лёхи.

Хмурый, единственный, кто довольно прохладно реагирует на салют, бросает раздражающего Блока на шконку. – Заколебал. Циркули, девы… Ну никто не может нормально написать, коротко и ясно – люблю, целую, живи, солнышко, хорошо, а будешь шалить – умри, нечисть!

Хмурый раздражён не меньше Макса, но реализует это по-другому: берёт курс на то, чтобы делать всё поперёк: если все хотят "Чародеев" – настаивать на "С лёгким паром", если у власти ретроманы – поддержать "современников", просто так, чтобы свернуть кому-нибудь кровь, и удовлетвориться. – Да на хрен это всё старьё?! Давайте нормальный концерт посмотрим! – и давай без толку щелкать по каналам, хитро поблёскивая своими серыми, будто обесцвеченными глазками из-под тоже посеревшей, кепки-восьмиклинки, в которой он хранит запасную "малышку" – симку. Как только удастся затянуть сотик, то многие проблемы отпадут. Но начнутся другие. Разговор с волей из хаты – отдельная тема. Это не мелочь. Это глобальное событие, которое, возможно, кто-то типа Шекспира способен описать.