Россия в концлагере - [236]

Вот на тропинке отрывок газеты. Язык незнакомый. Финский? Но ведь, может быть, это советская газета, изданная в Петрозаводске, и на карельском языке. Вот, вдали небольшое стадо овец. Можно ли сказать с уверенностью, что это финское хозяйство только потому, что в Карелии я нигде не видал ни одной овцы?

Или вот, старая коробка от папирос с финской маркой. Но разве не мог пройти здесь советский пограничник, куря контрабандные папиросы? Словом, я не знал точно, где я нахожусь и решил идти вперед до тех пор, пока есть силы и продовольствие и пока я не получу бесспорных сведений, что я уже в Финляндии.

Помню, свою последнюю ночь в лесу я провел совсем без сна, настолько были напряжены нервы. Близился момент, которого я так страстно ждал столько лет!

Спасен

К вечеру следующего дня, пересекая узел проселочных дорог, я наткнулся на финского пограничника. Момент, когда я ясно увидел его нерусскую военную форму, был для меня одним из счастливейших в моей жизни.

Я радостно бросился вперед, совсем забыв, что представляю отнюдь не внушающую доверия картину: рослый парень с измученным, обросшим бородой лицом в набухшем и измятом плаще, обвешанный сумками, с толстенной палкой в руке. Не мудрено, что пограничник не понял изъявления моего дружелюбия и ощетинился своей винтовкой. Маленький и щуплый, он все пытался сперва словами, а потом движениями винтовки заставить меня поднять руки вверх. Славный парень! Он, вероятно и до сих пор не понимает, почему я и не подумал выполнить его распоряжение и весело смеялся, глядя на его суетливо угрожающую винтовку. Наконец, он стал стрелять вверх, и через полчаса я уже шел, окруженный солдатами и крестьянами в финскую деревню. Боже мой, как легко было на душе!

Среди людей

Я не верил в то, что Финляндия может меня выдать по требованию советской власти. Я ведь не бандит, не убийца и не вор. Я политический эмигрант, ищущий покровительства в стране, где есть свобода и право.

Но я ожидал недоверия, тюрем, допросов, этапов — всего того, к чему я так привык в СССР. И я верил, что все это неизбежные, но последние испытания в моей жизни.

В маленькой чистенькой деревушке меня отвели в баню, где я с громадным наслаждением разгрузился, вымылся и стал ждать очередных событий. Многого я ждал, но того, что со мной произошло, я никак не мог ожидать.

В раздевалку бани вошел какой-то благодушный финн, потрепал меня по плечу, весело улыбнулся и пригласил жестом за собой.

«В тюрьму переводят. Но почему без вещей?» — мелькнуло у меня в голове.

На веранде уютного домика начальника охраны уже стоял накрытый стол, и мои голодные глаза сразу же заметили, как много вкусного на этом столе. А последние дни я шел уже на половинном пайке, пайке беглеца. Я отвернулся и вздохнул.

К моему искреннему удивлению меня провели именно к этому столу и любезно пригласили сесть. Хозяйка дома, говорившая по-русски, принялась угощать меня невиданно вкусными вещами. За столом сидело несколько мужчин, дам и детей. Все улыбались мне, пожимали руку, говорили непонятные уму, но также понятные сердцу ласковые слова, и никто не намекнул ни интонацией, ни движением, что я арестант, неизвестный подозрительный беглец, может быть, преступник. Все это хорошее человеческое отношение, все это внимание, тепло и ласка потрясли меня. Какой контраст с тем, к чему я привык там, в СССР, где homo homini lupus est.[28]

А вот здесь я — человек вне закона, нарушивший неприкосновенность чужой границы, подозрительный незнакомец с опухшим, исцарапанным лицом, в рваном платье — я вот нахожусь не в тюрьме под охраной штыков, а в доме начальника охраны, среди его семьи. Я для них прежде всего — человек.

Потрясенный этими мыслями и растроганный атмосферой внимания и ласки, я почувствовал всем сердцем, что я действительно попал в иной мир, не только географически и политически отличающийся от советского, но и духовно диаметрально противоположный — мир человечности и покоя. Хорошо, что мои очки не дали хозяевам заметить влажность моих глаз. Как бы смог я объяснить им это чувство растроганного сердца, отогревающегося от своего ожесточения в этой атмосфере ласки?

За непринужденной веселой беседой, охотно отвечая на все вопросы любознательных хозяев, я скоро совсем перестал чувствовать себя загнанным зверем, беглецом и преступником и впервые за много-много лет почувствовал себя человеком, находящимся среди людей.

Какие чудесно радостные понятия — человечность и свобода, и как беспросветна и горька жизнь тех, чей путь перестал освещаться сиянием этих великих маяков человечества.

…К концу вечера после обеда, показавшегося мне необыкновенно вкусным, моя милая хозяйка с сердечной настойчивостью предлагала мне уже пятую чашку кофе. Заметив, что я немного стесняюсь, она, наклонившись ко мне, неожиданно тихо и ласково спросила.

— Пейте, голубчик. Ведь вы, вероятно, давно уже не пили кофе с булочками?

— Четырнадцать лет. — ответил я.

Эпилог

Гельсингфорс. Политическая тюрьма

Ко мне входит спокойный, вежливый надзиратель в пиджаке и с галстуком, без револьвера, сжатых челюстей и настороженного взгляда. Улыбаясь, он знаками показывает, что нужно взять сумку и выйти. Очевидно, куда-то переводят. Я оглядываю свою камеру, в которой я мирно провел две недели, Бог даст, последние тюремные недели в моей жизни, и выхожу. Мягкий автомобиль мчит меня по нарядным, чистым улицам города. Да, это тебе не черный ворон и ОГПУ. Большое здание. Центральная политическая тюрьма.