Россия — Украина: Как пишется история - [119]

Если мы описываем войну как ужасное время, то одна из главных причин этого ужаса в том, что и украинцы, и русские были по разные стороны в этой борьбе, каждый был по-своему жертвой и часто был одновременно виновен в насилии по отношению к другому (я имею в виду мирное население).

Касьянов: В общем, любой наш вывод, связанный с необходимостью выхода за рамки стандартного национального нарратива и политики истории, будет позитивным с точки зрения профессии. Все побочные эффекты, порожденные редукцией многообразия фактов, факторов, суждений, взаимодействий и взаимовлияний (не буду продолжать список, он слишком длинен), с редукцией до крайне ограниченных рамок национализированной истории и связанной с ней исторической политики,— все эти побочные эффекты особенно ощутимы, когда речь заходит о периодах, связанных с экстремальными ситуациями и соответствующими формами социального поведения. История войны в этом смысле особенно показательна. Я уже упоминал, что в современной украинской историографии есть историки, способные выйти за рамки национализированной истории, однако их интеллектуальное влияние ограничивается узкой сферой профессионального историописания. Может быть, именно то, что они не лезут в политику, и уберегает их от профанации и создает перспективу на будущее. Наш с тобой обличительный пафос по поводу примитивизации истории как профессии и общественных угроз, провоцируемых исторической политикой, понятен нам самим, но вряд ли будет понятен тем, кому он адресован. В каком-то смысле мы попадаем в ситуацию «не могу молчать». Мы не молчим, но у меня впечатление, что мы говорим сквозь стеклянную стену, и если кто и захочет послушать, то скорее будет читать по губам.

Миллер: Ты мне этими словами напомнил об одном сюжете, который непременно нужно здесь упомянуть. Те две темы, о которых мы решили поговорить,— голод 1932—1933 гг. и война — именно эти темы стоят в центре современной исторической политики в Украине и в центре внимания такого специфического инструмента этой политики, как Институт национальной памяти. И когда ты говоришь о «стеклянной стене», я думаю, например, о сотруднике этого Института и советнике председателя Службы безопасности Украины Владимире Вятровиче, который занимается глорификацией УПА, ОУН и их лидеров — Бандеры и Шухевича. Некоторое время назад он опубликовал книгу об УПА, где многие документы, неудобные для его концепции, были проигнорированы, где он использовал как подлинные те документы, которые были подделаны после войны теми, кого они дискредитировали в своей оригинальной версии. Ему указали на эти ошибки в рецензии, авторы которой подарили ему «привилегию сомнения». То есть они не обвинили его в сознательной фальсификации, но трактовали это именно как ошибки. И вот когда он просто проигнорировал эту рецензию — все стало на свои места. Он занимается не историей, а исторической политикой. Он нас не услышит, а если услышит, то без зазрения совести проигнорирует. У нас в России точно так же ведут себя некоторые историки, например Александр Филиппов, Александр Дюков. Им неважно, что им говорит профессиональная критика. И нас они слушать не будут. Но ведь не к ним мы обращаемся, а к тем, кто хочет слушать, пусть и не соглашаясь, слушать и обсуждать, не только в стремлении доказать свою правоту, но и в стремлении понять оппонента.

Касьянов: Я бы еще упомянул напоследок, что на уровне межгосударственных отношений изменения в исторической политике также обозначают некие не слишком обнадеживающие тенденции — вплоть до дипломатических конфликтов. Если в России набирает силу (в рамках официального нарратива) реставрация советской мифологии о войне, то в Украине в рамках той же официальной истории имеется прямо противоположная тенденция вплоть до формирования контрпамяти. Результат — конфликтующие нарративы и, соответственно, конфликт в области политики истории. Причем обе конфликтующие стороны, в общем-то, схожи в своих подходах, методах пояснения и выборе средств доказательства. И вот здесь у историков, исповедующих верность базовым принципам профессии и профессиональной этики, есть серьезные возможности для позитивного действия. Мне кажется, наши беседы и есть такое действие: мы можем говорить о «конфликтных зонах» истории, не вступая в конфликт, враждебный по своей природе. Как частный пример, который можно предъявить обществу: история войны не становится войной историй.

‹Затекстовые дополнительные и вспомогательные элементы›

Contents

Introduction · 7

Russia: Power and History · 12

The Historical Politics Gradually Destroys the Space for Public Discussion within the Country and within the Context of her Relationships with the Neighbouring Nations. “The Nationalization” of History in Ukraine.

A Short Retrospective Journey · 38

“The Historical Politics” in Eastern Europe: the fruit of the involved observation. Alexei Miller’s Public Lecture, April 2008 · 74

“The Nationalization” of History in Ukraine. Georgy Kasyanov’s Public Lecture, November 2008 · 107

The Historical Politics: Update. Alexei Miller’s Public Lecture, October 2009 · 122