Россия, Польша, Германия: история и современность европейского единства в идеологии, политике и культуре - [43]

Вопрос о замыслах «тройственной унии» нельзя считать исчерпанным, сводя причины их неудачи только к взаимному недоверию участников переговоров, к их нежеланию принимать на себя подлинные обязательства и к вытекавшим из этого и возникавшим в ходе переговоров техническим трудностям, как-то: ссылки сторон на отсутствие у них необходимых полномочий, откладывание окончательных решений и необходимых ответственных действий, что, по мнению польских историков, было характерно, прежде всего, для русской стороны и в свою очередь в немалой степени предопределило судьбу унии[331].

Остается без ответа вопрос, поставленный историком государственного права Ежи Мальцем: «действительно ли эти противоречия (в ходе переговоров. – У.А.) заранее исключали возможность реализации самой унии? Трудно предполагать, чтобы опытные политики по обеим сторонам в течение более чем полустолетия старались проталкивать концепцию всецело утопическую. Представляется, что неудачу в итоге предопределили более существенные препятствия – ущербность политических горизонтов, отсутствие готовности к взаимным компромиссам и гибкости подходов»[332] – иначе говоря, взаимные предубеждения и стереотипы.

В статье на основании анализа польской политической публицистики[333] предпринимается попытка воссоздать представления по крайней мере части политических элит Речи Посполитой о польско-московских отношениях, а также рассмотреть аргументы, к которым прибегали сторонники унии с Москвой, чтобы склонить польских читателей к поддержке своей точки зрения и сделать ее более убедительной. В нашем анализе мы исходим из предпосылки, что никакие проекты были бы невозможны, если бы в сознании элит Речи Посполитой присутствовал бы только негативный стереотип «москвитянина».

Во время первого бескоролевья, после смерти в 1572 г. последнего короля из династии Ягеллонов – Сигизмунда Августа, в польской публицистике упоминания о польско-московских отношениях (как правило, эпизодические) встречаются в 21 тексте из 63, то есть в 1/3 из сохранившихся памятников. В 1605–1606 гг., во время Сандомирского рокоша, об отношениях с Московским государством говорится в 29 текстах (около 17 %) из 163. В годы правления Яна Казимира Вазы (1648–1668) рассуждения на эту тему содержатся в 24 текстах из 165. В целом непосредственно об унии с Москвой говорится только в 8 произведениях.

Из этого следует, что названный вопрос вызывал особый интерес в шляхетском общественном мнении в такие моменты, когда решались судьбы Речи Посполитой, в частности, когда после смерти Сигизмунда Августа определялся способ избрания нового короля. В другое время он оставался для большинства публицистов маргинальным. Анализируемые тексты в подавляющем большинстве анонимны, однако среди пропагандистов унии можно указать (предположительно или достоверно на основании установления авторства) на две группы. Во-первых, это представители коронной шляхты из Серадского и Калишского воеводств (в годы первого бескоролевья – Станислав Цесельский[334], Петр Мыцельский[335]) и коронные сенаторы времени короля Яна Казимира (Анджей Максимилиан Фредро[336] и Ян Лещиньский[337]). Все они никогда не бывали в Литве и не были знакомы с реалиями Великого княжества Литовского. Свои взгляды они формулировали на основании книжных знаний либо обиходных мнений. Вторую группу составляли, прежде всего, представители шляхты Великого княжества Литовского второй половины XVII в. – особенно изгнанники-экзулянты[338], наиболее заинтересованные в умиротворении восточного соседа, и литовские магнаты (например, Кшиштоф Зыгмунт Пац[339]) и их клиентура, рассчитывавшие на захват власти в Литве. Таким образом, характер реальных связей между проектами «тройственной унии», с одной стороны, и, с другой – политической средой, в которой эти проекты возникли, был принципиально различным как в первом, так и во втором периодах наиболее интенсивного их обсуждения. Первоначально замысел унии имел целью сплотить Речь Посполитую трех монархий вокруг общих интересов, а в конечный период в нем видели способ, которым намеревались воспользоваться определенные круги магнатов и шляхты Великого княжества Литовского, чтобы подорвать унию Короны и Литвы и тем самым ex desperatione сепаратно принять царскую протекцию после занятия русской армией в 1654–1655 гг. территории Великого княжества[340].

При этом живучесть «частичных стереотипов» в рамках схемы подхода к польско-московским отношениям подтверждается, например, ссылками как в конце XVI, так и во второй половине XVII в. на мистифицированную традицию побед над Москвой во времена Сигизмунда I[341], а также анекдотами, почерпнутыми из хроники Ваповского через посредничество Кромера[342], а точнее, по-видимому, из ее копий в шляхетском silva rerum. Это, впрочем, одна из причин того, что, будучи свидетельством обиходного мышления, анонимные публицистические тексты дают прекрасный материал для исследования стереотипов.

Однако, прежде чем обратиться к их рассмотрению, следует указать на одно примечательное обстоятельство (удивительное в свете утверждений польской литературы предмета). В публицистике интересующего нас периода Московское княжество, именуемое так из-за непризнания польской стороной царского титула русских монархов, рассматривалось как одно из европейских государств наравне со странами Западной Европы, как один из постоянных (естественных и не выходивших из общего ряда) элементов международного порядка. Этот подход, с одной стороны, противостоял официальной концепции московских правителей об исключительности Московского царства как «третьего Рима», а с другой – распространенным на Западе предубеждениям, как, например, во Франции, где во времена Генриха IV не считали «князя Скифии» европейским монархом и отказывались включить его в европейскую лигу христианских государств, что следовало из «Большого плана» Максимильена Сюлли