Россия накануне «смутного времени» - [79]
Помещики южных уездов решительно отказывались повиноваться правительственным распоряжениям насчет крестьян. Они силой утверждали свое право на личность крестьянина и его имущество. Переписка Посольского приказа не оставляет сомнения в том, что насилия над крестьянами совершались повсеместно и в массовом порядке. Крестьянские челобитные рисуют картину подлинного феодального разбоя землевладельцев. Помещики били и мучили крестьян, сажали их в «чепи» и в «железа» «на смерть», свозили к себе на двор, прятали крестьянских жен и детей, отбирали лошадей и коров, сошники и косы, хлеб в клетях и «земляной», грабили домашнюю рухлядь. Попытки крестьян найти управу у Щелкалова, как правило, оказывались безуспешными[594]. Показательно, что в своих распоряжениях и инструкциях Посольский приказ четко разграничивал и противопоставлял понятия «вольные люди» и «крестьяне с пашни». При этом констатация «вольности» и «невольности» крестьян определялась исключительно интересами фиска. Сыновья тяглецов вольны были уходить в казаки без всяких формальностей, тогда как тяглецы не могли покинуть тяглый «жеребей».
Помещики усвоили все выгоды, вытекавшие для них из временного прикрепления крестьян к тяглу, но они рассматривали крестьянскую крепость не только и не столько с точки зрения тягла и интересов казны, сколько с точки зрения собственных интересов. Южные помещики поступали в отношении крестьян так, как если бы они были «крепки» земле.
Под напором дворянства Посольский приказ распорядился сыскать среди казаков и вернуть помещикам беглых крестьян. Подчиненные Щелкалова выражали беспокойство, как бы из-за набора крестьян в казаки «вперед смуты не было». Эти опасения имели веские основания[595].
В первой половине 90-х годов крепостническая политика вступила в новую фазу своего развития, свидетельством чего служит указная грамота 14 апреля 1592 г. Она исходила из московского приказа и была адресована на Двину. На грамоте стоит подпись А. Я. Щелкалова. Двинский акт замечателен тем, что он отразил не отдельный, и притом не второстепенный (как в деревских документах), момент тяжбы из-за крестьян, а все основные ее стадии — от исковой челобитной до решения московских судей.
Власти Никольского Корельского монастыря на Двине просили возвратить на старые тяглые наделы двух крестьян, «выбежавших» из монастырских деревень[596]. Свой иск старцы мотивировали, с одной стороны, тем, что беглые крестьяне, записанные за монастырем последними писцами, сбежали «без отказу беспошлинно», а с другой — необходимостью вернуть их в тягло, поскольку запустение двух тяглых деревень принесет казне (и монастырю) более 20 руб. убытка в год[597].
Исходя из исковой челобитной, московские судьи, казалось бы, должны были выяснить, в самом ли деле крестьяне сбежали «без отказу беспошлинно». Однако они обошли этот вопрос молчанием и предписали путем обыска установить на месте следующее: «Те крестьяне наперед того за… монастырем живали ли?», «Крестьяне без отпуску выбежали ли?»
Очевидно, истцы и судьи подходили к делу с разных позиций. Монастырь не знал никакого общего закона об отмене Юрьева дня и обосновал свое требование о возвращении крестьян прежде всего ссылкой на нарушение беглецами правил выхода по царскому Судебнику («отказ» и выплата пожилого). Московские же дьяки проявили полное безразличие к факту нарушения норм Судебника. Они как будто забыли саму терминологию старого Судебника («отказ», «пошлины») и решительно заменили ее новой («отпуск») — крепостнического характера. (С «отпуском» могли покинуть своего землевладельца и крепостные в XVII в.) Примечательно, что ни старцы в исковой челобитной, ни судьи в своем постановлении вовсе не упоминают о заповедных годах. В частности, судьи не требовали выяснить на месте, «выбежали ли» крестьяне в заповедном году.
Указная грамота на Двину была посвящена конкретному казусу — делу о двух беглых крестьянах — и заканчивалась судным решением по этому поводу. Но решение было дополнено особой статьей о свозе крестьян, формально не имевшей отношения к делу о бегстве крестьян[598]. Вслед за предписанием о возвращении беглецов на монастырскую землю приказ оградил права монастыря на его крестьян такой формулой, обращенной к властям окрестных черносошных двинских волостей: «Да и вперед бы есте из Никольские вотчины крестьян в заповедные лета до нашего указу в наши в черные деревни не волозили, тем их Никольские вотчины не пустошили»[599].
В Двинской грамоте 1592 г. фигурируют те же самые заповедные годы, что и в деревских обысках 1588–1589 гг., и в Торопецкой грамоте 1590 г. Но в грамоте 1592 г появляется один существенно новый момент. Старые заповедные лета имели в виду возрождение и поддержание тягла, каким оно было зафиксировано в документах второй половины 80-х годов (писцовых книгах и т. д.). Судя по Двинской грамоте, правительство признало необходимым распространить действие заповедных лет на неопределенно длительное время — «до государева указу».
