Россия и русские в мировой истории - [231]

.

Таким образом, для «консервативной революции» ценны лишь эзотерические учения — гнозис, кабала, герметизм, суфизм. Их сторонники всегда признавали в среде «посвященных», что экзотерические религии, в которые они проникали, неся отказ от личного Бога Творца и смешение добра и зла до полной их иллюзорности, — иудейская, христианская, магометанская — «ложны» и выражают лишь внешние оболочки веры для черни. В предисловии к книге имама Идриса Шаха о суфизме это подтверждено буквально: «Суфии представляют собой древнее духовное братство… их можно встретить в любой религии, и этим они похожи на «Вольных и Принятых Масонов», которые… могут положить перед собой в Ложе Библию, Коран или Тору»[619].

Этот ряд впечатляет, после него трудно адептам «консервативной революции» опровергнуть вывод о полной противоположности корневой системы их философии христианству.

Геополитические модели[620] на такой философии обнаруживают весьма антирусский проект, в котором неважно, кто и ради чего даст «евразийский» ответ «атлантизму» — русские или иная, тюркская или даже китайская, стихия. Привлекая внимание к тому, что Иран действительно партнер России в поддержании регионального баланса в отношении оси Вашингтон-Тель-Авив-Стамбул, проповедник иранского суфизма, лидер Исламской партии возрождения Г. Джемаль высказывается, что ключ к освобождению от американского диктата — не что иное, как исламизация России. Союз с «традиционалистскими евразийскими» нациями — Германией, Ираном, Китаем и даже островной Японией — предполагает ради совместного отпора «атлантизму» передать Японии Курильские острова, приморско-дальневосточную часть — Китаю, а Германии — Калининградскую область[621].

В среде немецких антиглобалистов, с которыми заигрывают неоевразийцы, существуют условно две тенденции. Одной из них — христианскому осмыслению мировой истории, глубокому переживанию места в ней Германии, которая поплатилась за необузданность амбиций утратой не только завоеваний, но и прежнего достояния, осознанию пагубности антирусского вектора германской исторической стратегии, приведшего к фиаско и к зависимости от англосаксов[622], в «демократических» Германии и Австрии чинят всевозможные препятствия. Другая же не воздерживается от соблазна искать вдохновение в сомнительном «величии» немцев и их территориальных владений в период рейха. Именно она, особенно благосклонная к неоевразийцам, выгодна глобалистам, заинтересованным в маргинализации протеста, чтобы объяснять его «ностальгией» по «тоталитарным» и «нацистским» временам. Те немецкие издания, что иногда посвящают страницы обещаниям российских «неоевразийцев» возвратить Калининградскую область, иногда наполнены фотографиями доблестных эсэсовцев и историями «расчленения» Германии авторами Ялты и Потсдама, в которых непонятно, кто же в той войне был агрессором[623].

В фантазиях по поводу «русско-германской альтернативы» атлантическому контролю неоевразийцы склонны пренебрегать как историческими, так и сегодняшними реальностями в мире и самой Германии и погружаются в мистику «Континента» и исторические мифы. Это только маргинализирует тему российско-германского сотрудничества, принципиально важного для самостоятельности Европы, особенно сегодня.

Оперируя массой имен и теорий, неоевразийцы, рассчитывая на невежество, представляют К. Хаусхофера проповедником русскогерманского евразийского «Континента» и замалчивают, что, отмечая враждебность англосаксов («Океан») немцам («Континент»), он вовсе не включал в союзнический ареал Россию. Чуть ли не предтечей союза двух традиционалистских сил — Германии и России — они представляют К. Шмитта, с блеском развенчавшего экономический демонизм третьесословной цивилизации прогресса, которому, в его глазах, противостоит католическая традиция. Но тот в духе фанатичного католика А. де Кюстина называл православие и русских (Russentum) вместе с «пролетариатом больших городов, ориентированным на классовую борьбу», двумя отпавшими от европейской традиции варварами, имманентно враждебными всякой сложности, интеллектуализму, образованию и культуре, и считал не случайностью, а «глубоко правильным в идейно-историческом смысле» то, что «оба эти течения встретились на русской почве в русской республике Советов», сколь бы «разнородны и даже противоположны ни были оба ее элемента». К. Шмитт с брезгливым презрением воспроизводит суждение Ж. Сореля — «известного путаника» (Ленин), теоретика анархо-синдикализма, когда тот среди дифирамбов русской революции, сметающей в имперской России эпигонскую европеизированность, сравнивает Ленина с Петром Великим, но с обратным знаком, приветствуя, что «уже не Россию ассимилирует западноевропейский интеллектуализм, но как раз наоборот: Россия снова стала русской, Москва стала столицей… Пролетарское насилие сделало Россию снова московитской»[624]. Бросить вызов «мировой системе», затем самому христианству и стать столицей всеобъемлющего бунта против мироздания — этот демонический мотив очевиден у авторов неоевразийской лаборатории. На этом фоне раскрывают свой смысл заклинания о Советском Союзе и его обязательном восстановлении. «Неоевразийцы» ценили в СССР вовсе не долю российской преемственности, а мессианскую идею, бросающую вызов истории, попытку создать «новый мир», «нового человека» и безнациональную сверхдержаву.