Россия и русские в мировой истории - [233]

Америке, охваченной сентябрьским ужасом, пропагандистская машина в основном тиражировала дух самонадеянности силы «нации-искупительницы», веру в свою роль «орудия Бога» (что парадоксально совпадает с ваххабизмом). И некоторые голоса в дни траура по погибшим, заплатившим своими жизнями за безудержные мировые амбиции своего государства, впечатляли нехристианской глорификацией материального «царства человеческого»: «Соединенные Штаты стали мишенью, потому что мы есть могущество, богатство и добро… наши центры и тотемы возбуждают страх и гнев у тех в мире, что ощущают себя ничтожествами… Соединенные Штаты… есть то лучшее, что этот мир способен представить… Отстроим наши поверженные иконы! Наши граждане погибли, но стекло и металл будут восстановлены, и мы тогда вывесим миллионы флагов…»[629]. Однако, к счастью, в Америке есть и другие голоса. Они не называют «дом торговли» иконой и скорбят не о стекле и металле, а о душах. Священник Дж. Фолуэлл и комментатор П. Робертсон обратились по радио к соотечественникам и призвали их осознать, что Америка разгневала Бога: «Мы возомнили себя неуязвимыми и погрязли в погоне за благополучием, богатством, материальными и физическими наслаждениями»[630].

Навязанный всему миру почти на век спор между коммунистическим и либеральным универсализмом был исключительно спором о форме владычества над этим миром — «царством человеческим», о другом этим Левиафанам, боровшимся против идеи «Царства Божия», было спорить нечего. Ставка на европейского «прометеевского» индивида оказалась удачливее, чем на русского «иоанновского» человека: Запад построил свой рай на земле, действительно поражающий благосостоянием, но более ничем другим. Глобальное сверхобщество, проповедуемое сначала марксизмом, затем либерализмом, становится подобно идее «Рима» — translatio imperil, переходящей то с Запада на Восток, то обратно с Востока на Запад, но все так же продолжая «дело Революции с большой буквы» и возвещая конец 2000-летнего христианства.

Ростовщик под прикрытием идеалов, неосуществимых вне Бога, проносит в который раз незамеченное главное: «Пропустите, не мешайте действовать», «что не запрещено — дозволено». С этим ключом «свобода» — в том числе совести — это не бесспорное право на творчество и сомнение, это признание порока и добродетели, истины и лжи, добра и зла равночестными. Провозглашая устами атлантического пресвитера единое «постхристианское» общество, «Европа Петра» отрекается уже от себя самой, от собственного великого прошлого и исполинской культуры. Ее героика и идеал, романтизм и подвиг, даже Декартово сомнение и «безумство гибельной свободы» — все это изначально задано христианским духом. Ныне «суверенным» в плену плоти и гордыни индивидам чужды «страсти души», их удел — «эгоизм и нарциссизм», как предвещал блестящий философ и теоретик будущего «царства Банка», банкир-ростовщик Ж. Аттали[631]. Что еще могут дать «универсальные права человека», главное из которых — право на незнание истины и на благоустроенную несопричастность борьбе добра и зла…

Наконец, самый главный аспект — смысл человеческой истории в современном неолиберализме и его универсалистском проекте сознательно уничтожается. Изначальный либерализм вырос из ощущения универсальности человеческого бытия и единства истории в человеческом сознании, рожденном нравственным напряжением христианства в противовес языческим и пантеистическим представлениями о круговороте иллюзорных вещей, о бесконечных эманациях, фазах, зонах, в которых не имеет ценности единственность и неповторимость человеческого бытия, а значит, историческая летопись и предание. Новый этический и исторический нигилизм — это философия конца истории. Она парадоксально соединена с традиционными задачами Realpolitik стран, ранее принадлежавших к великой европейской культуре. Это обращает результаты их побед — овладение новыми геополитическими пространствами, приток финансов и неосязаемых активов — результаты, ранее служившие, среди прочего, мощному католическому культуртрегерству «Европы Петра», — в средство уничтожения самой европейской цивилизации и смысла человеческой истории.

Она же, по О. Шпенглеру, есть история расы, войн, дипломатии, судьбы потоков существования в многообразии его образов — мужчины и женщины, рода, народа, сословия, государства, «которые, то защищаясь, то нападая, борются друг с другом в кипении прибоя великих фактов»[632]. Эпохе рационалистического «заката» только мешают неповторимые сословия, семья, нации со своим укладом. Ей нужны «граждане мира» и организации «вечного мира». «Цивилизация Ф. Хайека, «открытое общество» К. Поппера в своей всепоглощающей страсти к эгалитаризму уничтожают все культурные потоки и бросают вызов всем великим духовным и национальным традициям человечества, чтобы обеспечить свое псевдобытие — историю без нравственного целеполагания. Это конец не только либеральной истории, о чем возвещал Ф. Фукуяма, это окончательный Untergang des Abendlandes — закат Европы.

Позитивист, наверное, скептически отнесется к тому, что в христианской эсхатологии и историософии это общество предсказано. Идея «единого мира» посягает на Божественный замысел о многообразном мире, где путь к Христовой Истине прокладывает собственный, а не чужой духовный опыт. Этот разрушительный проект крушит все опыты — цивилизации в гибельном всесмешении на безрелигиозной основе культур, народов и государств, из хаоса которого по Откровению и явится в мир Князь тьмы. Кредо современного либерализма — подняться над «относительными» истинами — духовная средина, теплохладность — определена в Апокалипсисе как симптом царства зверя, проявление сущности Сатаны: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3, 15–16).