Роскошь нечеловеческого общения - [39]

Лукин посмотрел на часы и поднял руку, останавливая монолог Суханова.

— Одну минуту. — Он поднял телефонную трубку, набрал несколько цифр и произнес: — Таня! Позвони Колосову, скажи, что я переношу нашу встречу на завтра. С утра у меня в кабинете. Все. Я занят.

Лукин повесил трубку и посмотрел на Суханова.

— Продолжайте, пожалуйста. Извините. Дела…

— Да я понимаю, ничего, — кивнул Суханов. — Так вот, — продолжил он. — Я не хочу ругать кого-то, обзывать дураками или быдлом…

Суханов сделал паузу, выжидающе глядя на Лукина.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал тот.

Суханов опустился было в кресло, но тут же снова вскочил и заходил по кабинету. Лукин продолжал неподвижно сидеть за столом.

— Я считаю, что тот, кто считает своей родиной речушку возле хаты и березки вокруг, — несчастный и ограниченный человек.

— С этим можно поспорить, — осторожно заметил Лукин.

— Можно, — согласился Суханов. — Только нужно ли? Я же свое мнение высказываю и на абсолютную истину не претендую. Я же не ЦК КПСС, черт бы его подрал! Так вот, речушка и березки — причем речушка, уже сильно загаженная промышленными отходами, а березки, уже изрядно мутировавшие от той же промышленной дряни, — могут быть Родиной только в силу отсутствия у данного конкретного человека образования. Да, впрочем, господь с ним, с образованием! В силу отсутствия понимания того, что вообще в мире происходит и где он, этот человек, живет. Не говоря уже о том, кем он является. Березок этих и в Канаде, и в Америке, и в Европе — сколько хочешь. И там они растут в нормальных, экологически… не скажу чистых, но экологически приемлемых условиях. И речки там текут чистые, да с рыбой — с живой рыбой! И вовсе не в речках и березках дело, не это вовсе Родина. Чушь это собачья. Планета большая. На ней столько чудных мест — можно влюбиться мгновенно и всю жизнь помнить, и все время будет тянуть тебя куда-нибудь на юг Африки, или на острова, или на север Канады… И уж сколько я видел эмигрантов, да и вы, вероятно, тоже, — все эти так называемые простолюдины, чтобы не сказать худого слова, устраиваются за границей распрекрасно. Конечно, в меру своих понятий о прекрасном и о том, как, по их мнению, должен существовать «приличный» человек. И никто не кончает с собой, не мучается ночами от ностальгии, а если кто и мучается, то стоит приехать туристом в Москву, потолкаться на улицах, послушать мат в метро, попить воду из-под крана, поесть наше мороженое мясо — и через неделю можно уезжать обратно, всю ностальгию как рукой снимает. Причем снимает навсегда. Это я говорю о тех, у кого березки-сосенки служат символом Родины. У кого ничего другого ни в голове, ни в кармане, ни за душой никогда не было. Для них и в самом деле ничего не меняется. Только желудок полон да в карманах позвякивает — вот и вся история про Родину.

Суханов остановился посреди кабинета.

— А мучаются, спиваются от тоски или возвращаются обратно те, для кого Родина, как я сказал, — определенная и вполне конкретная система ценностей. Для кого она — язык. Для кого она — друзья, за которых болеешь и которым стараешься помочь. Помочь выжить в этих наших диких, совершенно варварских условиях. Те, для кого Родина — язык не на уровне супермаркета или отеля, а на уровне юмора. На уровне парадоксов. На уровне большой литературы, в которую можно погрузиться, нырнуть и плавать там неделями. Месяцами. Годами…

— Некоторые всю жизнь проплавали, — вставил Лукин. — Да так там и остались…

— Я сейчас не об этом! — категорически заявил Суханов. — Я о том, что Греч для меня — символ сохранения именно этой Родины. В моем понимании. И это для меня важно. Важнее всего. Я могу уехать в любой момент, у меня четыре паспорта. И все абсолютно легальные. А не уезжаю, потому что был тогда в мэрии, потому что приложил руку к тому, что сейчас происходит. И чувствую себя, как бы смешно это ни звучало, ответственным за все. Президент дестройер, — продолжил он после короткой паузы. — Разрушитель. И у него это прекрасно получается. История, кстати, еще помянет его, и помянет, я вас уверяю, добрым словом. Без этой стадии тотального разрушения всего и вся очень трудно было бы строить новое государство. А он — молодец. В смысле разрушения, конечно. Рукой махнет — партии нет. Другой махнет — Россия вдвое меньше стала… Богатырь. Дело, конечно, нужное и правильное. Только вот следом за ним, глядючи на то, что начальство творит, и весь народ бросился крушить что ни попадя. Все эти кооперативы перестроечные — тот же безудержный погром страны. Я как бизнесмен говорю. Все, ну девяносто девять процентов кооперативов были основаны на разворовывании того, что называется государственной собственностью. Пока не очухались власти — растащили на миллиарды долларов. О финансовой сфере тоже отдельный разговор. Там уж тащили так тащили, просто загляденье…

— А сейчас что же? Перестали? — весело спросил Лукин.

Он, кажется, если не развлекался, слушая Суханова, то, во всяком случае, получал видимое удовольствие.

— Сейчас вы сами знаете, что происходит. А тогда вы, если я не ошибаюсь, за границей работали.