Рос и я - [23]

Рос [3]

Рос, моя Рос, сероглазая дочь,

Зря я, наверно, старался,

Воду ли в ступе пытался толочь.

Боб на бобах оказался.

Где ты, сестра моя, жизнь, в глубине

Словно медузы струенье,

И, как туман, в океанской стране

Странное изнеможенье.

Что тебе, женщина, слава и дым,

Пар водяной от столетий,

Коли твое окончание Крым

И пустяки междометий.

Рос, моя Рос, своенравная лень,

Где ты, откуда, куда ты?

И почему повторения тень

Мстит постоянным возвратом?

Кто ты, страна или женщина, я,

Я исповедовал веру

В эхо рифмованного бытия.

Где же твои кавалеры?

Версты, столбы телеграфные, пыль.

Я нахожусь на развилке.

Галки, грачи, только нотная быль,

Страсти нестрашные пылки.

Нет меня, есть, вот я снова возник

И ухожу потихоньку.

Женщины той очарованной лик

Шепчет мне что-то вдогонку.

* * *

Она так много значила, потом

Ни слуху не было, ни духу.

Казбек, Тамань, побег, ночлежный дом

И повторение по слуху.

Куда мне деться в этом январе?

Морозно как-то слишком, даже очень.

И смотришь, смотришь из дверей

На комнату из многоточий.

Морозно, где б достать чернил,

Достать чернил и все закапать.

Больница, парки, трубы, тень перил.

Заводы, церкви, клубы и заплакать.

О чем? Не все ли нам равно?

О феврале, о марте, об апреле.

Тебя не видно так давно,

Что нет поддержки в теле.

И в вере. Ведь не грех и повторить:

Все повторяется, за исключеньем моря.

Платон и Шиллер, сыр, сарынь и прыть.

И капельки немого горя.

* * *

О, rus — сказал Гораций как-то.

О Русь, так Пушкин поддержал.

О Рос, ему ты вторишь с тактом

Де-факто и империал.

Империя за все в ответе.

Пора, пора…

Вчера мой ездовой привез приказ:

Французы снова двинулись на нас,

И каждый день приносит новости,

Которым смысл один:

Все с места тронулось, и новый господин

Наводит новые порядки.

Are you ready? Я хорунжия спросил.

Скребницей тер он рыжего коня и

Подправлял подпруги…

Он что-то мне ответить захотел,

Но не успел…

7

Гюнтер фон Грасс предлагает расширенное, метафизическое толкование приведенного выше опуса Инторенцо, уверяя, что у автора были все основания сказать, что «моя возлюбленная есть сокращенное подобие (Abbreviatur) Вселенной, а Вселенная есть распространенное подобие (Elongitudo) моей возлюбленной». Дик Крэнстон, также согласный с несомненно автобиографическими мотивами, снующими в этом рассказе, которые определенно только усиливаются характерными приметами быта Красной России с ее чрезмерной сексуальной свободой, крепостными гаремами, вообще нефиксированным положением женщины, весьма, однако, свойственным государству Третьего Рима эпохи упадка; все же, уверяет Крэнстон, он не взял бы на себя смелость утверждать, что «красноречивое повествование имеет сугубо биографическую подоплеку, совсем не оставляющую вакансии для вымысла», и, несмотря на исповедальность тона, представляет из себя скорее опосредованную реальность, нежели сухую биографическую справку. По мнению многих биографов Инторенцо, той, кто фигурировала в рассказе под весьма незамысловатым именем Рос, пожалуй, могла быть только первая жена Инторенцо, отношения которой с автором всегда носили характер криминальной, по выражению Графтио, инфернальной близости, заставлявшей обоих — сначала любовников, потом супругов — переживать чувство неясной вины, очень близкое по ощущениям к вине кровосмешения. Крэнстон назвал это «ужасом, страхом половой близости, придающим интимным отношениям оттенок табуированного порока». По мнению Афиногенова, это чувство, возможно, было вызвано свойственным любому конгрессмену отвращением к деторождению как к акту недостойному, ввиду наложенной на них посланцами миссии, и, как следствие, проистекающая отсюда выхолощенность половых отношений, которые, однако по закону Виденбаума приобретали черты сходства со своей противоположностью, а значит, становились тем запретным плодом, который vis major. Афиногенов обвиняет весь орден конгрессменов в ненависти к роду человеческому, и здесь он, несомненно, перебарщивает, ибо еще Крэнстон упоминал, что «ни о какой ненависти говорить не приходится», так как употребление этого «сильного выражения» есть не просто деформация смысла, но и его инверсия, «потому как именно принципиальное недовольство, неприятие человеческого вида как такового вносило в деятельность как Инторенцо, так и других конгрессменов позитивный смысл». Неблагополучно, как бы говорил конгрессмен прикрепленному к нему посланцу, пытаясь в закодированном виде представить образ этого неблагополучия. Конечно, этот образ не имел бы отчетливых очертаний без обуревавшего душу конгрессмена пафоса перемен. Без этого пафоса, без надежды на перерождение человеческого вида как такового, перерождения, изменившего бы, по образному выражению Фрезера, «проекцию человеческой личности на земле и на небе», невозможно было представить, откуда любой конгрессмен, которому была предоставлена возможность беспощадно-пронзительного лицезрения жизни, черпал бы силы для своего пусть краткого, но вполне определенного земного существования в человеческом облике. Конгрессменский статус был несовместим с банальной естественной смертью конгрессмена от старости, дряхлости или болезни; конгрессмен должен был либо исчезнуть, либо погибнуть какой-нибудь странной, мученической смертью, что, по мнению многих, способствовало своеобразной бесперебойной эстафете этой миссии новым конгрессменом. Конгрессмен ощущал себя обреченным, только заметив, что его силы корреспондента идут на убыль, что он, по сути дела поневоле, начинает обладать способностью к адаптации и прикрепляется душой к тем или иным «прелестным мелочам» и земным привычкам (Паркинсон называет это «чреватой для конгрессмена способностью получать удовольствие от жизни») и, значит, постепенно теряет способность справляться с возложенными на него функциями свидетеля. Чаще всего это и было первым сигналом, оповещавшим, что душе уже пора готовиться к путешествию, в результате которого она перейдет к неведомому преемнику. Миссия обязывала быть, что называется, незамутненной оптической системой, которая свидетельствовала о несовершенстве небесного создания, и богочеловеческие функции были несовместимы с увлечением жизнью, так как это приводило к появлению фальшивых нот при расшифровке.