Ронни. Автобиография - [3]

В те времена Англия была страной сажи, пыли, грязи и запаха перегара. У одного из наших соседей был самый грязный дом в Йивсли, а может — и на всем юге Англии, но мне казалось, что это очень здорово — пробраться к ним на кухню, украсть что-нибудь из еды и потом пожирать её под столом. Все потом удивлялись, как я только выжил с такой гнилью в своем животе.

По ночам я слышал шум в комнате родителей — кажется, я не знал, что это было — и думал, что они дерутся. Я вылезал из своей комнаты-«коробочки» и ложился в кровать между ними, ударял папу и говорил: «Хватит же бить мою маму!» Для них, наверное, это было кошмаром, когда я входил в их комнату, когда они занимались этим. Но я просто не знал…

Всё, что было нужно нам для жизни, находилось рядом: школа, магазины и вся семья. Сейчас Йивсли разросся благодаря аэропорту, а тогда это была маленькая деревенька. Каждый знал о том, кто чем занимается, каждый заботился о ближнем, было в чести добрососедство, и обиды долго не помнились. Почти в каждой семье были подземные убежища на случай воздушного налёта — папа вырыл наше «Андерсоновское» бомбоубежище[2] прямо под домом, когда разгорелась война, — но Бог, видимо, с улыбкой глядел сверху на Йивсли, когда она шла. Даже если пролетали немецкие бомбардировщики, они никогда не попадали в цель. Однажды снесло пивную, но никого не убило. Как-то ночью бомба упала возле пивной «Хат» («Хата»). Мама крепко прижала к себе Теда, когда взрывная волна прокатилась по городу. Кое-какие окна на улице, где жила бабушка, разбились, и тогда она прошла по всему околотку со словами, обращенными ко всем жителям: «не платите ренту, пока нам не вставят новые». В ту самую ночь папа шел в «Нэг’c», когда завыли сирены и начали падать бомбы. Он запрыгнул в первый попавшийся мусорный контейнер, закрыл его крышку и в безопасности переждал, пока все утихнет.

Йивсли вышел из войны без потерь, но вот то место, куда мама ходила на работу — Хейес (главный завод «EMI») был полностью уничтожен в один из нечастых дней, когда её там не было. Это были трудные времена. Даже когда я рос, то помню, что у некоторых не было даже туалетных сидений, так как они сожгли их во время войны, чтобы обогреться. Мама вспоминала, как часто стояла в очереди весь вечер за 2-мя унциями сахара, бананом и яйцом, которыми она нас потом баловала.

Лужайка за Уайтторн-авеню была местом, где её жители отмечали свои праздники. Здесь праздновался день окончания войны, и сюда я приходил отмечать коронационный день. Я помню эту вечеринку потому, что все с улицы вышли с едой, и звучала музыка. Тогда в первый раз я попробовал мороженое, желе и бланманже.

Всем в школе приходилось ходить в церковь. На воскресной мессе в церкви св. Матфея меня охватывала клаустрофобия, и я ненавидел затхлый запах этого места. Я ненавидел также то, что нельзя было двигаться, что нужно было сидеть смирно и тихо. Однажды я дал всем понять то, что я думал о церкви, когда меня там стошнило. В то самое утро я стал очень бледным и предчувствовал, что это произойдет, так что старался попасть в свою шапку. Но я промахнулся и запачкал три передних ряда.

Не так давно Арт, который никогда ничего не выбрасывал, нашел мой старый «церковный» альбом с марками. Я не видел его 45 лет. Каждый раз, когда я посещал воскресную школу, мне дарили маленькую марку с изображением святого или — о, блаженство! — со сценкой в духе Эль-Греко, чтобы я положил её в альбом. Я уверен, что полюбил рассматривать марки потому, что они были похожи на маленькие картины маслом.

Когда я подрос и перестал относиться с осторожностью к своей кузине Рите, я посчитал, что она тоже похожа на маленький портрет маслом. Мы сдружились. Её мама пела мне на ночь чудесные песни, а её папа, Безумный дядя Гарри (или Холостяк, как мы называли его) нам, детям, казался просто ненормальным. Он работал на киностудии бутафором. Он не был таким уж страшным, а так …странным. Например, он любил входить с черного хода и выходить в парадный вход, порой ни произнеся при этом ни слова. Вот такой Гарри. Или, бывало, он входил с черного хода, насвистывая какую-то птичью песенку, танцевал и потом ретировался. Вот такой этот Гарри!

Иногда, когда мы с Ритой оставались наедине, мы скручивали кусочки газеты «Daily Mirror» как сигареты, зажигали их и дымили, будто курили. Когда в доме № 8 случались вечеринки, нас отправляли спать, а мы оставались на лестнице и сидели-слушали музыку. Потом — так быстро, как только это было возможно — мы спускались обратно, ныряли под стол и прятались за свисавшей скатертью. Если на столе в стакане оставалась капелька «Гиннесса», мы выпивали её. Нас ловили и выгоняли опять, и все кончалось тем, что я ложился в одну кровать с Ритой. Мне было, наверное, лет десять, а Рите — четырнадцать, и я её узнал очень близко. Она была опытной, настоящей красавицей по моим представлениям, и я не скрывал своего любопытства. Я уже слышал выражение «делать это», и когда мы обжимались, я говорил ей: «Я хочу сделать это», на что Рита отвечала мне: «Тебе не сделать этого…», но я продолжал убеждать её — всегда безуспешно — пока мы не засыпали.