Романы. Рассказы - [155]

— Благодарю вас, доктор, не беспокойтесь. Моя машина стоит недалеко, и я надеюсь, что мосье Сарьян проводит меня.

— Большая к вам просьба, доктор, — сказал журналист, — предупредите, пожалуйста, господина вице-президента, что мосье Кочек почувствовал себя плохо и вы отправили его домой.

— Разумеется, это мой долг!

Глава V

Мнимая болезнь вынудила Василия в течение нескольких дней сидеть дома. Он и вправду чувствовал себя если не больным, то усталым и бездельничал не без удовольствия.

Лиза вставала рано. Накормив его на скорую руку, спешила на лекции в Сорбонну. Оставшись один, Василий удобно устраивался в кресле и читал.

В общем-то у него не было оснований жаловаться на судьбу. Кто, когда жил такой бурной, полной разных приключений жизнью, как он, Василий? На долю многих ли выпадало счастье участвовать в революции, свержении царя, грудью защищать правое дело от злейших врагов?..

У Василия было счастливое свойство характера — он умел не унывать при любых обстоятельствах. А сейчас у него и вовсе нет причин быть недовольным тем, как все складывается. Единственное, чего не хватает, — так это родных просторов, друзей, товарищей… Здесь он даже не имеет возможности читать книги на родном языке. Он говорит с женой по-русски только дома, при закрытых дверях, да и то понижая голос до шепота.

Василий подошел к окну, долго смотрел на улицу. Конец октября, а небо над Парижем голубое, без единого облачка. Дни стоят теплые, ласковые, солнце не только светит, но и греет, как летом. Листья на деревьях вдоль широких улиц и в парках едва тронуты желтизной…

Именно в это время года Париж бывает особенно оживлен. Спадает жара, возвращаются домой из путешествий и с морских курортов состоятельные люди. Афиши извещают о начале театрального сезона. За зеркальными стеклами витрин демонстрируются зимние моды. По вечерам улицы полны праздношатающейся публики. Говор, смех, крики торговцев жареными каштанами, песни.

А дома уже листопад. Деревья стоят обнаженные. Может быть, уже выпал первый снежок и сразу же растаял. В деревнях топятся печи, пахнет хлебом, яблоками. Скоро праздник — пятнадцатая годовщина великой революции, а они с Лизой могут только тайком думать, вспоминать об этом…

Пятнадцать лет!.. А начнешь вспоминать — как будто вчера все было… Февральские дни на фронте взбудоражили армию. Солдатам осточертели бессмысленная бойня, сырые окопы, холод, голод, грязь. В далеком Петрограде скинули царя, и люди ждали быстрых перемен, но пока ничего не менялось. Агитаторы Временного правительства дули в прежнюю дуду: «Выполнять союзнические обязательства! Война до победного конца!..»

Сарай, где помещалась авторота, конечно, не окопы — тепло, крыша над головой, да и пули не долетают. Голодать тоже особенно не приходится: правду говорят — «около начальства не пропадешь». И все же в автороте неспокойно. Спорят до хрипоты, митингуют. Солдаты жалели, что нет среди них Забродина: его давно убрали из автороты — угнали на передовые позиции.

Но, оказывается, у большевика Забродина были в автороте единомышленники, таившиеся до поры до времени. Теперь это время настало, — они заговорили вслух. Скоро и Василий вместе с ними кричал: «Долой войну!» А в Октябрьские дни, участвуя в демонстрации, нес лозунг, написанный крупными белыми буквами на кумаче: «Вся власть Советам!»

Как-то его спросил автомеханик Кожухин: «Ты, браток, какой партии сочувствуешь?» — «Партии Ленина!» — не задумываясь ответил Василий, уверенный, что Забродин состоял именно в этой партии. «Чего ж тогда не вступаешь в партию большевиков?» — «Я-то со всем удовольствием, не знаю, как это делается», — чистосердечно признался Василий. «Подавай заявление! Напишешь — так, мол, и так, хочу стать членом партии большевиков и вместе со всеми бороться против буржуев и помещиков, идти до самой мировой революции. А мы соберемся и на ячейке обсудим. Ты из рабочих, сознательный — твое место с нами…»

Василий вернулся в Москву молодым коммунистом, поступил на свой завод, стал на учет в партийной ячейке.

Время было трудное, голодное. Рабочим выдавали в день фунт тяжелого, как глина, хлеба, три селедки, пачку махорки и коробку спичек — на неделю. Цехи не отапливались, трамваи ходили с перебоями. После работы шли в завком, грелись около печки-буржуйки, там же брали винтовки — патрулировали улицы, охраняли советские учреждения.

И вот в один прекрасный день — Василий никогда его не забудет — в цех вбежал связной, громко крикнул:

— Максимова Василия срочно в партячейку!

Секретарь ячейки, заросший рыжей щетиной, в гимнастерке, с наганом на боку, протянул ему запечатанный конверт и сказал:

— Партийная ячейка решила направить тебя на работу в Чека. Сам понимаешь, какое теперь время… Явишься на Лубянку, к товарищу Дзержинскому. Смотри, Василий, не подкачай!

Василий растерянно бормотал: какой, мол, из него чекист? Но секретарь не стал и слушать его.

— Какой, какой!.. Тоже мне, капризный интеллигент нашелся! Что ж, по-твоему, чекистами рождаются, или прикажешь их из заморских стран выписывать? Иди работай и много не рассуждай. Мы с тобой большевики и должны уметь делать все!