Романтичный наш император - [78]

— Нарышкины приехали. Теперь хоть танцевать есть с кем.

Зубов хохотнул, переступил с ноги на ногу, клоня голову к плечу, и Александр, едва не против воли сглотнув от сухости во рту, негромко выговорил, силясь — безразличнее, холоднее:

— Довольно и без того. Впрочем, Мария Антоновна, в самом деле… довольно…

Замялся, слова не шли, подступала глухая, незнакомая злоба на этого огромного, пышущего жаром здорового тела человека, смеющего стоять нагло, едва не смеясь в лицо наследнику престола; смеющего думать, будто для женщины, поднимающейся сейчас по лестнице, его стать, кудри, густой голос значат больше, чем милостивая улыбка — почти государя… Перед которым этот парвеню смеет едва не стати Марии Антоновны, как кобылицы на торгу, перебирать — поди, про Гагарину не посмел бы… или посмел? И, не дослушав, что Зубов говорит об искусстве в танце графини Орловой, не в пример Нарышкиной, Александр бросил резко:

— Судя о предмете, знать его надлежит более, нежели вами сей изучен.

И, едва выговорив, ощутил противное, липкое на спине — сейчас этот бык во хмелю, икнув непременно, со вкусом поделится…

— Так что же, ваше высочество, за тем не станет. Судьею быть — честь окажете?

— Что? В чем?

— Как же? В моем в оный предмет углублении… изучении, хотел сказать.

— Сказали — как сумели. Что же, коль вам угодно…

Женщине этой, о которой идет торг, Марии Антоновне Четвертинской, в замужестве Нарышкиной, двадцать лет, и хороша она дивно, как Магдалина в час раскаяния — но Александр стоит спиной к окну, у которого был только что наедине с ней, сквозь снег и ветер, и мимо брата последнего пастушка бабки своей смотрит на полный людей, света, голосов зал. И он спокоен теперь, до конца спокоен; высохла струйка промеж лопаток, распрямились плечи. Ростом он чуть ниже Зубова, статью же…

Пора было начинать бал, но, вопреки строгому обыкновению своему, опаздыв. ал государь, и собравшиеся сновали, семеня по льдистому паркету, сбивались в кучки. Разом полегчавший, постройневщий Николай Зубов поклонился величественно Дмитрию Львовичу Нарышкину; ни разу не поглядев на жену его, едва поднял голову от ее руки после короткого, сухого поцелуя, стал, балагурствуя, рассказывать печальную повесть о месяцах, проведенных в изгнании, вдали от Петербурга, средь пастушеских идиллий, в коих забыть можно, за что Адам из рая изгнан. Он не скосил взгляда на Марию Антоновну ни разу, только, прислушиваясь к ее дыханию, перемежал шуточки, одна солонее другой, короткими фразками об одиночестве своем и тоске. Ощущая — привычно, — как внимательно она слушает, с легким разочарованием отметил: девица-то совсем видов не видавшая, скука одна. Если бы не пари…

А у подъезда Зимнего стояли две огромные кареты с гербами Российской империи, поданные минута в минуту. Но двери не распахивались, заметенный снегом караул каменел вразлет от крыльца. Наверху, прислушиваясь, стоял у дверей государевых покоев лакей, который раз прядая в готовности распахнуть двери, замирая снова, едва нервные шаги императора отдалялись. Павел метался от окна к камину, всякий раз, повернувшись, бросая исподлобья взгляд на стоящую в углу, прижав к груди руки, жену. София всхлипывала часто, не вытирая с покрасневших щек слез, комкала платок. Сказано было все, плакала она больше от волнения, чем от обиды. Почти кончив собираться, узнала Мария Федоровна, что присланные для нее почтой из Веймера книги задержаны таможней по прошлогоднему указу, хотя на ящике стояло ее имя. Прочитав присланную по этому поводу Паленом вежливую записку, она метнулась было к двери — но гнев утих разом, едва тронула бронзовую, купидоном увенчанную ручку, и захлестнуло сердце острой жалостью к себе. Опершись осторожно рукой о подлокотник, села в кресло, сморщилась, унимая слезы, — и тихонько застонала. Стона этого, похожего на скулеж прибитой собаки, до того стыдно стало, что, махнув рукой торопливо — всем выйти, уронила лицо на подлокотник и разревелась.

В слезах государь застал ее, когда, прождав четверть часа, ухватил трость наперевес и, не говоря никому ни слова, пошел в покои жены. Выговор — готовый — не выговорился. Павел мягко подступил к креслу, обнял жену за плечи, выслушал, не перебивая. Помолчал, потом достал из кармана платок.

— Я не посягаю на указы ваши… мудрость и… но не довольно ли с меня чужой страны, чужого языка? С книгой могу я хоть себе самой вслух сказать: mein liben…

И она разревелась снова, а Павел, в оцепенении, без единой мысли, застыл, держа перед лицом жены платок, глядя в сторону. Потом все как-то само собою, без него, успокоилось. Пришел кто-то, запахло нюхательной солью, послали за книгами на таможню. Наконец их оставили одних; София, забившись в угол, всхлипывала, а Павел нервным шагом, заносясь, подскальзывая, метался по тесной, неуютной комнате. Ему хотелось выпить горячего молока, посидеть спокойно где-нибудь одному; потом велеть оседлать Помпона и проехаться не спеша усыпанной густо опилками тропинкой. Но ничего этого нельзя, назначен бал, и он мягко позвал жену, улыбнувшись ей одними губами.

А шепотов и пересудов об их опоздании хватило до конца вечера; и только Александр, ходульной походкой, не позволяя себе сутулиться, ходивший меж танцами от одной кучки гостей к другой, казалось, не думал об этом. В третьем часу утра, когда одна за другой подъезжали к выходу кареты, в углу зала подступил к нему Зубов. С обостренным чутьем приметив в руке у него сложенную мелко бумажку, Александр, откинув гордо голову, встретил торжествующий взгляд Зубова, отстранился.