Романтичный наш император - [37]

В Павловске Тончи зван был к императрице дважды: посмотреть ее коллекцию и обсудить композицию двух камей. Это случалось в послеобеденные часы, распорядок жизни двора всегда оставлял Тончи свободным все утро. Грешно было бы не пользоваться чистым, прозрачным светом, который сгинет скоро в осенней непогоде, и художник старался пораньше вынести мольберт в облюбованную им беседку в тупичке боковой аллеи. Модель особого значения не имела, главное — найти тона для растворенной в воздухе алмазной пыли, перелива теней, застывшей в безветрии ветки жимолости.

…Неровный топот сапог, звон оружия обрушился на него внезапно, и, только оторвавшись от мольберта, Тончи понял, что несколькими минутами ранее слышал зов трубы. Он опустил глаза на розовый песок, подернутый тенями за миг до того, как взметнуться под ногами бегущих, и стряхнул оцепенение, лишь когда опустела аллея. Прислушался, осторожно поправил мольберт. Постоял у балюстрады, глядя поверх ровно подстриженных 'кустов, закрыл глаза, отрешаясь от тишины. Потом торопливо, до боли в дрожащих пальцах сжимая кисть, стал бросать на холст темную зелень мундиров, повторенные тенями, как отражениями на льду, ряды взметнутых бегом сапог; проблески перевязей, косые росчерки штыков. Так Сальваторе проработал до полудня, возвращаясь то к одной, то к другой детали, прислушиваясь к доносящимся от дворца звукам. Все было как обычно, словно не промчалась по аллее дышащая жарко толпа, а эскиз — завершен. Он собрал не торопясь кисти, сложил холсты. Выйдя на центральную аллею, огляделся, поняв по поломанным кустам и перемешанному мягкому песку, что здесь пробежало не менее двух батальонов. Начищенная пуговица с вензелем блестела в траве, на краю глубокого следа от колеса фуры или орудийного лафета. Стояла глубокая послеполуденная тишина.

Тончи, ожидая каждый миг окрика, прошел мимо эк-зерциргауза, помешкал перед главным входом. Никто его не остановил ни здесь, ни на лестнице, и художник невольно ускорил шаг, предчувствуя в мертвенной тишине дворца события много более грозные и бесповоротные, чем пожар или бунт.

Но еще до обеда Тончи узнал, что случилась всего лишь военная тревога. Правда, ходили слухи, будто сигнала к ней никто не подавал и что сам император не мог скрыть беспокойства, когда площадь перед дворцом запрудили войска; но толком никто ничего сказать не мог. Ночь прошла спокойно, даже караулов не усиливали, а наутро Сальваторе, направляясь в свою беседку, не нашел на выметенных тщательно дорожках никаких следов вчерашнего. Пятнистые бабочки поднимались с кустов, подставляя оранжево-синие крылья августовскому солнцу, выступала испарина на висках — видно, близилась гроза. Тончи хотел поправить детали во вчерашнем эскизе. Подготовив мольберт, расстегнул ремень большого этюдника, стал перебирать подрамники. Нужного не было; он проверил еще раз, достал все, прислоняя по очереди к балюстраде. В неподвижном, сгустившемся от духоты воздухе ему почудился далекий зов трубы, и художник вдруг ощутил совершенно отчетливо, что сейчас повторится бывшее или, может быть, ему предстоит пережить снова минувший день, от которого не осталось следов нигде, кроме его памяти. Толчком опрокинув мольберт, Сальваторе выбежал из беседки, оглядевшись, метнулся по аллее направо, свернул за статуей Помоны, продрался сквозь колючий кустарник и услышал спереди нарастающий шум.

По главной аллее в беспорядке пронесся эскадрон кавалергардов, прогрохотала гаубица; прямо над головой упавшего в кустах ничком художника всхрапнула, роняя с черных губ пену, пристяжная. Нестройной толпой устремилась ко дворцу пехота; задние ряды раздались в стороны, смятые напирающим пожарным обозом. Вздыбилась каурая лошадь, двое солдат в испуге метнулись от опрокидывающейся фуры, но колесо черкануло одного из них по ноге, и Тончи увидел совсем рядом, на песке, выпяченные криком губы, обезумевшие глаза. А посреди аллеи взметнул коня, вскинув хлыст, неведомо откуда взявшийся император; крика его никто не слышал.

Вторая тревога кончилась, как первая; едва удалось остановить солдат, государь, нарочито осаживая коня, выехал посредь столпившихся беспорядочно войск и поблагодарил за усердие.

Две недели спустя Павел съездил в Петербург. В Зимнем принял доклад сменившего Архарова Буксгевдена, ни словом не выразив одобрения или сомнения относительно установленного в столице неколебимого ничем порядка, и, не медля ни одной лишней минуты, поехал смотреть, как идут работы в Михайловском замке. Стены подняты были до середины первого ряда окон; сверяясь с приготовленным специально для него Баженовым планом, Павел обошел весь огромный шестиугольник. Повернувшись к стройке спиной, можно было представить себе, будто смотришь из окна возведенного уже здания. Остановившись там, где определено быть его кабинету, император, прищурив глаза на спокойную рябь Фонтанки, заставил себя услышать шаги караула на лестнице, которой еще нет; почувствовать слева, рядом совсем, только руку протянуть, большой удобный письменный стол.

Вернувшись на главную аллею, Павел сделал распоряжение о цветниках, помедлил, потом, решив пройти через Летний сад, велел карету подать к выходу.