Романтичный наш император - [10]

Кончался четвертый час. В Тронном зале стояла глухая тишина. Только духовные сидели спокойно на своих местах, шевеля беззвучно губами; двор, званные к торжеству петербуржцы лишь переминались с ноги на ногу да покашливали сухо.

Давно кончились монпасье, мятные лепешки в бонбоньерках, выдохлась нюхательная соль во флакончиках, которые не отводили от губ.

…Императрица улыбнулась, обернулась тяжело, завидев в зеркале Моркова. Возник он бесшумно, будто дьяволом принесенный, — шагов не слышно было.

— Ну, Аркадий Иванович?

— Матушка, не смею.

— Ну! — в приливе нежданно вспыхнувшего гнева, растопившего разом безвольную слабость, Екатерина подхватила стоящую у столика трость, которой все чаще приходилось пользоваться, особенно по вечерам, когда ныли ноги, вскинула над плечом советника:

— Грех тебе, Аркадий Иванович!

— Матушка, не подписывает король.

— Чего?

— Совсем. Слово свое назад берет.

— Почему? Что тянешь?

— Матушка, условия допреж с Зюдерманладским герцогом согласованы, да и король сам со слуха одобрить изволил, А теперь — как будто впервые в бумагах увидел, что домашнюю церковь дозволено иметь Александре Павловне, как тому быть следует, православную. Но ведь разумеется сие, потому как в соглашении было определено, в веру лютеранскую не переходит цесаревна. И вот…

— Так не впервые увидел-то? Кто сей пункт включил? Кто, говори!

— Не смею, матушка.

— Говори, Аркадий Иванович! Бога побойся, под ним ведь ходишь.

— Платон Александрович. Прости, матушка.

Екатерина отвернулась от него в зеркало, глядя тупо, как струйка слюны появляется в уголке рта, не в силах смахнуть платком. Платоша… Вспомнился обед, как спросила она у задумавшегося о чем-то Павла, какого тот мнения… Бог дай памяти, о чем разговор-то был? Павел ласков, вежлив был в тот день, находит на него и такое. Куртуазно улыбнувшись, ответил: согласен с Платоном Александровичем. А Платоша, надменно бровь вскинув, молвил: разве я глупость какую сказал? Бог ему прости. И помоги ему Бог!

Ей представилось — невысокий, худенький юноша с глазами чуть навыкате, оттого всегда кажущимися печальными, король Швеции, стоит напротив русских вельмож — ну да, в самом деле, зачем ему стоять? Поди, четыре часа и не выстоишь, но виделось почему-то так, и она не стала размышлять почему. Закрыла глаза — и услышала, как наяву, брошенное по-французски высоким юношеским голосом:

— Бог вверил мне мою землю и честь. Я не предам моего народа, не уступлю ни пяди моей земли, не пойду ни в единой мелочи против совести.

Вскинулась на Моркова недоуменно.

— Так и сказал, матушка, Платон Александрович ему: о земле-то речи не идет. А Александр Андреевич…

— Довольно! Пусть едет в свой нищий Стокгольм! Пусть празднует славное возвращение на изъеденных мышами скамейках парламента. Может быть, утешится балетом — если средь балерин довольно найдется не беременных, чтобы исполнить хоть часть партий. Где князь Платон?

— За мною следовал.

— За дверью, стало быть? Зови!

Четверть часа спустя бледный Зубов от дверей Тронного зала проговорил негромко, глухо, не заботясь, услышат ли его:

— Государыня просит всех разойтись.

* * *

Дождь, октябрьский дождь падал на Гатчину, долгий, беспросветный. Такой погодой маневры — не в радость, и Мария Федоровна успела пожалеть, что упросила мужа взять ее с собой. Средь кучки всадников — штаба цесаревича — она одна, ничего почти не видя вокруг из-под накидки, казалась брошенным в лужу цыпленком. Выдвинувшись немного от мызы, на которой Павел утром доводил до командиров отрядов диспозицию, штаб ждал на открытом ветру взгорке. С минуты на минуту справа, из-за рощицы, должны были показаться шеренги под командой Линденера и начать атаку на редут.

Именно этот момент из всего, происходившего за день, Павел хотел показать жене и теребил теперь в нетерпении повод: маршрут проложен со всей тщательностью, время выверено, опозданий быть не может.

Дождь лил монотонно, с ровным, как от мельничного колеса, шумом, казавшимся женщине под накидкой оглушающе громким. Изредка переступали лошади; вздрагивали под ветром, стряхивая с листьев воду, ветки ив на опушке, и ни звука не доносилось более, кроме плеска дождя.

Самого Павла это ожидание не мучило. Спешил он всегда, вечно ел впопыхах, если был один за столом, просыпался едва не затемно. Жизнь стоила большего, чем проспать ее или провести с вилкой в руке. Но сейчас — иное: бой шел, хотя все они здесь, на взгорке, больше двух часов ждали, не двигаясь. Беспокоился Павел за жену — на ветру, под дождем, и накидка может не спасти от простуды. Дважды, наклоняясь к ней, почти беззвучно шептал на ухо, что ее проводят до мызы и позовут обратно, едва начнется атака, но Мария Федоровна, хмуря брови, отвечала решительно «нет».

Ожидание становилось все тревожнее, как на облаве: зверь зажат в кольцо, заложены пули в фузеи, вот-вот захрустит кустарник и застынет на миг у края поляны темная тень… Павла передернуло — охоты он не любил и сейчас, поддавшись на миг азарту людей вокруг, согревавшему их, отчетливо, до отвращения ощутил нетерпеливую готовность вскинуть оружие.

Он не упустил, не мог упустить ни за какими мыслями момент, когда ярко всколыхнулась дождевая пелена там, у опушки рощи, и, без единого вскрика, словно онемевшие под мечущимся, то размеренным, то торопливым, перестуком капель по киверам, плечам, лицам, пошли в штыковую гренадеры.