Роман века - [7]

— Директор в реанимации, — проворчал Зайцер. — Как дошел до места, где этот, как его, вон ту это самое… так и завалился.

— Я все еще не понимаю вашего тона, — сказал Рагозин ревниво. — Вы рады, что я написал свой роман, или не рады?

— Лично я рад, — твердо заявил Двудумов. — Прошу это учесть. Я счастлив, что дожил до этого дня. Поверьте, я плакал над его страницами. Как там у вас… э-э… гм… Все мы плакали. Даже Лев Львович, хотя сам он вряд ли в том признается.

— Я так и слышу «но» в ваших словах, — сказал Рагозин.

— И не ошибаетесь, Михаил Вадимыч, славный вы наш. Есть в моих словах «но». И превесомое. Все беда в том, что ваш роман гениален, это, если угодно, подлинный роман века, но только мы его в обозримом будущем не издадим.

— Как — не издадите? — опешил Рагозин. — Ведь вы сами вот здесь…

— Дайте я скажу, — встрял Зайцер. — Вы принесли к нам роман в трех книгах, машинопись объемом в тысячу четыреста стандартных страниц. Это эквивалентно шестидесяти авторским листам. Даже если мы пойдем вам навстречу и издадим все это обычным для нас тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, то даже по минимальным расценкам должны будем выплатить вам гонорар в восемнадцать тыщ рублей! Да вы же нас разорите, по миру с сумой пустите!

— Лев Львович поскромничал, — заметил Двудумов. — Мы не сможем издать ваш роман столь неподобающим тиражом. Если спрос на него не будет удовлетворен, возможны эксцессы. Читатели сначала разнесут вдребезги магазины книготорга. А потом, глядишь, примутся и за издательство… Этот тот случай, когда читателя травмировать просто опасно. Представьте себе, что кому-то взбредет в голову фантазия выпустить тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров буханку обычного относительно белого хлеба. И на том остановиться, полагая свой долг перед обществом исполненным! Как вы догадываетесь, народ этого не поймет. И конная милиция не поможет. И никакие ссылки на инструкции, указания и циркуляры свыше никого не убедят. Так вот, роман ваш, как хлеб, как воздух, необходим человеку для его нормальной жизнедеятельности! И мы вынуждены будем издать его стотысячным тиражом. А когда этого окажется недостаточно — так оно и будет, я гарантирую, — нам придется его переиздать.

— Тридцать шесть тыщ гонорара! — простонал Зайцер и снова закурил.

Девушка Агата Ивановна, о которой вроде бы и забыли, по-прежнему безмолвствовала и тем самым вселяла в Рагозина некую надежду на благополучный исход дела. Как та самая машина, внутри которой до поры скрывается развязывающий все узлы, разрешающий все сомнения бог.

— И даже тот вроде бы лежащий на поверхности выход из положения, говорил Двудумов, — чтобы печатать роман не целиком, а по одной книге в год, на самом деле выходом не является. Уже по опубликовании в общественно потребном объеме первой же книги наше издательство будет разорено.

— Фонд гонорара весь уплывет, — вторил ему Зайцер. — А нам же положено и номенклатуру блюсти. Мы же не частная лавочка, не кооператив какой, а государственное учреждение. Писатели тоже люди, им нужно хотя бы раз в два года полный гонорар в дом принести, не то они голодать начнут. Письмами завалят, в центр жаловаться станут. Вы-де нас не публикуете, так мы-де в Америку от вас подадимся! Склока и сутяга поднимется до небес…

— Да шут с ними, с деньгами, — вдруг сказал Рагозин. — Я могу и так, без этого вашего гонорара!

— Я же говорил, что у него тут же начнутся спазмы благородства! ощерился Зайцер. — Мы вам не плати, а вы в дворники, как Платонов?! Ну не можем мы вам не платить! Рады бы, да по закону обязаны, хотя бы по три сотни за лист!..

— В общем, хороший наш Михаил Вадимыч, — подытожил Двудумов, издательство наше, а впоследствии — центральные, возможно — и все отечественное книгоиздание в течение некоторого периода времени будет обречено работать исключительно на вас. Гнать и гнать ваш роман вплоть до полного насыщения читательского спроса. Каковое насыщение, могу утверждать авторитетно, произойдет весьма нескоро. Подобное положение вещей, как вы сами понимаете, неприемлемо по многим причинам. Оно грозит всем нам катастрофой!

— А издатели, если вы не знали, те же люди! — заорал Зайцер. — У них есть семьи, у их детей есть семьи, и все они хотят свой кусок хлеба с маслом и колбасой!

— Да, мы не враги себе, — покивал Двудумов. — И несмотря на все очевидные достоинства вашего романа, ни выйти за рамки существующих уложений, ни ущемить права коллег ваших по перу, ни выложить на алтарь цивилизации собственные премиальные мы не можем.

— Что же получается, — проговорил Рагозин. — Вообще не печатать? Забыть, что он был, мой роман, и жить так?!

— Это исключено, — жестко сказал Двудумов. — За кого вы нас принимаете? Мы что — церковная цензура, по-вашему? Душители вольностей? Или, может быть, эпоха застоя не канула в Лету? Обкрадывать мировую культуру, детей наших и внуков… Да как вы могли?!

— Все они одинаковы, — прохрипел Зайцер, подавившись табачным дымом. — Только о себе, только о своих мелких нуждишках. Никакой ответственности перед будущим!

Рагозин покосился на девушку Митрофанскую. Та сидела, как изваяние, стиснув между пальцев потухший окурок, по выцветшим ее щекам текли крупные слезы.