Роман с Полиной - [70]

Эти шкурные мысли о самом себе высушили мои слезы.

Вот здесь был пляж, здесь мой веселый, любимый юным народом пятнадцатилетний папа купался с друзьями. В этом месте, на глубине, стояла вышка. К ней от берега вели мостки. Как-то на спор папа прыгал с нее ночью в кромешную тьму. Он говорил, что здесь очень глубоко, около пятидесяти метров.

Я посмотрел на тихое спокойное озеро, и оно почему-то стало казаться враждебным. Наверное, в таких озерах водятся всякие Несси. Папа говорил, что как-то он с одной девочкой переплывал через озеро вон в том диком месте, и им обоим весь путь чудилось, что кто-то следит за ними из глубины и вот-вот схватит за ноги.

Я подумал, может быть здесь? Вдруг оно схватит меня…

Я разделся догола, аккуратно свернул одежду и сложил ее кучкой на тоненькой полоске песка. До чего холодной показалась вода. Тогда тоже был май, когда папа прыгал в темноту с вышки. Хорошо, что вода ледяная, вполне может свести ноги, и тогда, если даже не попадется Несси, я не выплыву. Главное, чтобы это не было самоубийством, потому что самоубийц ни за что не оправдают на страшном суде. Я вспомнил, что письмо я еще не написал, и вернулся на берег.

…Эта девушка была старше папы на год, в 56-м она окончила десять классов, получила золотую медаль и 7 июля уехала в Свердловск, теперешний Екатеринбург поступать в политехнический институт.

Папа уехал с родителями в Горький, теперь Нижний Новгород, который всегда вспоминал как очень тяжелый и неудачный, по-настоящему горький для него город. Там у папы на берегу затона им. 25-летия Октября в деревянном одноэтажном доме жил дедушка, мой прадед.

Его, когда он был 9-летним мальчиком и жил с родителями-водниками на барже, это было еще в позапрошлом веке, умирающий колдун обучал своему ремеслу. Прадед умел кое-чего делать на моих глазах, когда я смеялся над ним, не веря ему, он взглядом за 50, может быть, метров распряг лошадь. Невероятно и странно было мне видеть это: лошадь вдруг побежала сама по себе, а телега покатилась сама по себе.

И всякий раз прадед что-нибудь выигрывал по лотерее, это происходило так — он выгонял женщин из дома, запирался в темной комнате с билетами и газетой с таблицей, что-то там делал, а потом выходил с билетом, который выиграл. Выигрыши были не самые крупные: холодильник «Саратов», он до сих пор наверное работает, стиральная машина «Урал», телевизор «Темп» — этим он снабдил всех своих детей и даже племянников. А вот «Волгу» так ни разу не выиграл, как я ни хотел этого, объясняя тем, что не сумел перенять настоящее мастерство, не выдержал последнее испытание. Ему дали топор и велели зарубить того, кто откроет ему дверь, когда он придет домой. Открыла мама, он любил ее. После этого он полгода был при смерти, а для колдуна пришлось разбирать потолок, чтобы он смог умереть.

Вот здесь, где сейчас в зарослях иван-чая валяются беленные когда-то гашеной известью дощатые стены бараков и торчит частокол разваленных печек, видимо, был военный госпиталь. Здесь папа лежал с вывихнутым голеностопом, и сюда она пришла, чтобы проститься с ним. Она сказала: «Мы должны проститься. Завтра я уезжаю».

Папа сказал, что у него будто все взорвалось в голове. Хотя он всегда знал, что она скоро уедет. Он говорил, что в этот миг понял все про себя, узнал, что будет всегда неудачником и хотя будет много трудиться и всего достигать, в самый последний момент, когда ему, наконец, повезет и он чего-то достигнет, что-то всегда будет случаться, из-за чего достигнутое станет блефом и пустотой.

Честно говоря, так и было.

— Возьмем даже последнее, — говорил он, — я — доктор наук, профессор, заведующий кафедрой, но для того чтобы не помереть с голоду, иметь возможность как-то элементарно существовать и платить за теплоснабжение, электричество и квартиру, должен мотаться в какую-то тьмутаракань, возить барахло. А будь я профессором МГУ, ну хотя бы в том же 56-м году, у меня была бы квартира в высотном доме, прислуга, дача и машина «ЗИМ»… Но в очередной раз в России посредственность произвела революцию, в очередной раз победила и присвоила себе все… Не скажу, что в этом судьба человечества, но судьба России кроется здесь — в вечном торжестве посредственности… и в ее странном умении присваивать себе все…

Так думал мой папа, так говорил и с этим, наверное, умер.

— Не скажу, что в этом судьба человечества, но судьба России кроется здесь — в вечном торжестве посредственности, — повторил я и подумал, может быть, папа прав.

На развалинах Пресноозерской школы, где 47 лет назад учился мой папа и был каждый день счастлив, я прикрутил табличку, которую выгравировали матросы-оружейники с моего военного корабля: «Здесь, в марте, апреле и мае 1956 года учился и был счастлив ОСС НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ, впоследствии доктор Астрономии, профессор МГУ, член-корреспондент Академии наук России. 1940–2000 гг.»

Как звали эту девушку, папа почему-то не любил говорить. Врал, что забыл. Проговорился только один раз:

— Очень простое имя… «Наира»… видимо, означает «новая» на каком-нибудь языке. Скорее всего, на древнееврейском.

— Она была еврейкой? — спросил я его.