Роман с Европой - [2]

Но в этот мир таинственный и дикий,

В мир, где царят Майн Рид и Гумилев,

Где правят людоедами владыки

На тронах из гниющих черепов,

Ворвался с шумом по-иному знойный

Реальный мир, постылый и родной,

Такой неприхотливый и нестройный,

Такой обыкновенный и земной!

И я увидел шелковые платья,

И наготу девических колен,

И грубовато-близкие объятья —

Весь этот заурядный плоти плен.

И ты прошла — как все, ему подвластна.

Был твой партнер ничтожен и высок.

Смотрела ты бессмысленно и страстно,

Как я давно уже смотреть не мог.

И дергались фигуры из картона —

Проборы и телесные чулки

Под флейту негритянскую чарльстона,

Под дудочку веселья и тоски…

Вот стихла музыка. И стало странно.

Неловко двигаться, шутить, шуметь.

Прошла минута, две. И вдруг нежданно

Забытым вальсом зазвенела медь.

И к берегам, покинутым навеки,

Поплыли все, певучи и легки;

Кружились даже, слабо щуря веки,

На согнутых коленях старики.

Я зал прошел скользящими шагами,

Склонился сзади к твоему плечу:

Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? —

И вот с тобою в прошлое лечу.

Жеманных прадедов я вижу тени

(Воображение — моя тюрьма).

Сквозь платье чувствую твои колени,

Молчу и медленно схожу с ума.

Любовь цветов благоухает чудно,

Любовь у птиц — любовь у птиц поет,

А нам любить мучительно и трудно:

Загустевает наша кровь, как мед.

И сердцу биться этой кровью больно.

Тогда, себя пытаясь обокрасть,

Подмениваем мы любовь невольно,

И тело телу скупо дарит страсть.

Моя душа не знает разделений.

И, слыша шум ее певучих крыл

(Сквозь платье чувствуя твои колени),

Я о любви с тобой заговорил.

И мертвые слова затрепетали,

И в каждом слове вспыхнула звезда

Над тихим морем сдержанной печали, —

О, я совсем сошел с ума тогда!

Твое лицо немного побледнело

И задрожала смуглая рука,

Но ты взглянула холодно и смело, —

Душа, душа, ты на земле пока!

Пускай тебе и горестно, и тесно,

Но если скоро всё здесь будет прах,

Земную девушку не нужно звать небесной,

Не нужно говорить с ней о мирах.

Слепое тело лучше знает землю:

Равны и пища, и любовь, и сон.

О, слишком поздно трезво я приемлю,

Земля, твой лаконический закон…

Тогда же вдруг я понял, цепенея,

Что расплескал у этих детских ног

Всё то, чем для Тобосской Дульцинеи

Сам Дон-Кихот пожертвовать не мог.

Всё понял, остро напрягая силы,

Вот так, как будто сяду за сонет, —

И мне уже совсем не нужно было

Коротенькое глупенькое «нет».

«Воля России». 1927. № 8-9

ДОН КИХОТ

Нарисованные в небе облака.

Нарисованные на холмах дубы.

У ручья два нарисованных быка

Перед боем грозно наклонили лбы.

В поле пастухами разведен огонь.

Чуть дрожат в тумане крыши дальних сёл.

По дороге выступает тощий конь,

Рядом с ним бежит откормленный осел.

На картинах у испанских мастеров

Я люблю веселых розовых крестьян,

Одинаковых: пасет ли он коров

Иль сидит в таверне, важен, сыт и пьян.

Вот такой же самый лубочный мужик

Завтракает сыром, сидя на осле.

И в седле старинном, сумрачен и дик,

Едет он — последний рыцарь на земле.

На пейзаже этом он смешная быль.

Прикрывает локоть бутафорский щит.

На узорных латах ржавчина и пыль.

Из-под шлема грустно черный ус торчит.

«Что же, ваша милость, не проходит дня

Без жестоких драк, а толку что-то не видать.

Кто же завоюет остров для меня, —

Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать!» —

«Мир велик и страшен, добрый мой слуга,

По большим дорогам разъезжает зло:

Заливает кровью пашни и луга,

Набивает звонким золотом седло.

Знай же, если наши встретятся пути,

Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдам

Для того, чтоб этот бедный мир спасти,

Для прекраснейшей из всех прекрасных дам».

Зазвенели стремена из серебра.

Странно дрогнула седеющая бровь…

О, какая безнадежная игра —

Старая игра в безумье и любовь.

А в селе Тобозо, чистя скотный двор,

Толстая крестьянка говорит другой:

«Ах, кума, ведь сумасшедший наш сеньор

До сих пор еще волочится за мной!»

В небе пропылило несколько веков.

Люди так же умирают, любят, лгут,

Но следы несуществующих подков

Россинанта в темных душах берегут —

Потому, что наша жизнь — игра теней,

Что осмеяны герои и сейчас

И что много грубоватых Дульсиней

Так же вдохновляет на безумства нас.

Вы, кто сердцем непорочны и чисты,

Вы, кого мечты о подвигах томят, —

В руки копья и картонные щиты!

Слышите, как мельницы шумят?

«Воля России». 1927. № 5-6

«В тот страшный год протяжно выли волки…»

В тот страшный год протяжно выли волки

По всей глухой встревоженной стране.

Он шел вперед в походной треуголке,

Верхом на сером в яблоках коне.

И по кривым ухабистым дорогам,

В сырой прохладе парков и лесов,

Бил барабан нерусскую тревогу

И гул стоял колес и голосов.

И пели небу трубы золотые,

Что Император скоро победит,

Что над полями сумрачной России

Уже восходит солнце пирамид.

И о короне северной мечтали

Романтики, но было суждено,

Что твердый блеск трехгранной русской стали

Покажет им село Бородино.

Клубился дым московского пожара,

Когда, обняв накрашенных актрис,

Звенели в вальсе шпорами гусары,

Его величества блюдя каприз.

Мороз ударил. Кресла и картины

Горят в кострах, и, вздеты на штыки,

Кипят котлы с похлебкой из конины…

А в селах точат вилы мужики!

Простуженный, закутанный в шинели,

Он поскакал обратно — ждать весны.

И жалобно в пути стонали ели,

И грозно лед трещал Березины…