Роман с автоматом - [61]

Он ходил по «Русскому дому» осторожно, как шпион, о котором окружающие думают одно, и только сам он знает, что он – совершенно другое, обратное, и это знание сковывает его шаг и заставляет глаза бегать. Он оставался до вечера, и только убедившись, что в секретариате никого нет, вкладывал, озираясь, что-то в копировальный аппарат, и, замирая, снимал копии, которые быстро, суетливо прятал в портфель.

Через неделю листовки появились опять. Прежние, маленькие кусочки бумаги, были разбросаны густо, лежали теперь в Кройцберге, в Миттэ, во Фридрихсхайне и даже Тиргартене. Между ними попадались и новые – с грубо перепечатанными, скопированными, но узнаваемыми фотографиями – турок с золотой цепочкой на шее справа и угрюмый персонаж с короткой стрижкой и славянским картофельным носом слева. Между ними стояла крупная лаконичная надпись: «Dass sind die Feinden»[45] – и дальше мелко.

Он почти ни с кем не разговаривал в эти дни. После второго появления листовок он почти перестал появляться в «Русском доме». По Фридрихштрассе, впрочем, ходил каждый день – но только затем, чтобы посидеть в кафе, покурить, почиркать в блокноте и поискать кого-то глазами. Иногда, как будто случайно, он заходил на Восточный вокзал, проходил по трубе тоннеля вперед и назад – попрошайки были, все – грязные, что-то противно хнычущие, и все – мужчины.

По выходе на улицу фары проезжавших машин ослепляли, он закрывался рукой, как в фильме, когда героя вот-вот собьют.

А Берлин жил. Берлин шумел зеленью, и шальное солнце, поднимаясь, отражалось в остатках стекол Дворца Республик, и, садясь, отбрасывало длинные тени на Потсдамерплац. Как слепые дожди, проходили по улицам демонстрации, люди с наскоро намалеванными плакатами орали в мегафоны и били в барабаны – а он замирал всякий раз, когда слышал вдали этот гул и грохот, и останавливался, как лунатик, меняя направление движения – шел навстречу, пытаясь из крика толпы вычленить какие-то известные ему слова. Зеленые кубы фургонов стояли на Унтер-ден Линден, на Карл-Либкнехтштрассе, их зарешеченные двери были приоткрыты, показывая угрожающе вместительное нутро. Появлялись броневики, люди со щитами, водометы – и в невинном солнечном воздухе, в прозрачном берлинском небе летали невидимые молнии, электричество гудело над головами толпы – бурной реки, трудно двигавшейся в зеленых берегах мощных крон берлинских деревьев и бортов полицейских машин.

Недовольные, отчаянные люди кричали о реформах, Берлин требовал работы и отмены Hartz IV[46]. Часто появлялись студенты – и тогда Берлин страстно желал учиться, учиться бесплатно и вдоволь. Блестящими бабочками взвивались над толпой бутылки, разбивались об асфальт, и полиция предостерегающе щетинилась прозрачными пластиковыми щитами. Но не было ничего, не было, не было – он поворачивался, уходил на свою в меру тихую улицу, искал успокоения в прохладном магазине писчих принадлежностей – и оглядывался беспокойно, следил за голыми ногами, цокавшими по каменному, довоенному тротуару и немного изгибавшимися в неверном стекле двери магазина.

А возвратясь домой и уже зайдя в парадную, он вздрогнул: ему показалось, что на лестничной площадке притаился Зеленский и ждет его. Он развернулся, вышел и двинулся обратно – в вибрирующее берлинское лето.

XII

– Я звоню вам, хочу поговорить с вами, хочу предупредить вас, – говорил я в трубку и запинался, не зная, что дальше.

– Я удивлен. Зачем вы мне звоните? – едко отвечала трубка голосом писателя. – У нас с ней роман. Да, роман. Какое отношение это, прошу прощения, имеет к вам?

Я немел, не мог двинуться, потом просыпался, долго мылся, пытался смыть всю эту сонную дрянь. «Роман, – звучало в ушах невыразимо противно, вязко, клейко, – у нас с ней роман… » Я чистил зубы, маршировал по квартире, менял одежду – но гадость эту было не прогнать.

Осень приходила в город медленно. После жаркого лета, грозной возни, шума, криков, демонстраций Берлин затухал, как потухают, остывая, лампочки после поворота выключателя. Я снова доставал телефон, нажимал комбинацию кнопок, и снова слышал ясный, интимно-безразличный голос: «Der gewunschte Gesprachspartner ist zur Zeit nicht erreichbar»[47]. Она куда-то ушла, и свободный вечер в который раз был невыносим, обращаясь в медленную пытку.

Она теперь часто уходила вот так, не говоря, куда, и на мои звонки либо отвечала взвинченным голосом, что она у друзей на вечеринке, либо вообще не брала трубку. В те времена, когда я не знал ее (господи, когда это было?), я мог спокойно сидеть дома, гулять по Берлину, иногда навещать Харальда. Теперь ничего не хотелось. Я подумал, не позвонить ли Харальду, начал набирать его номер, остановился – пальцы больше не помнили, срывались куда-то, набирали ее. Я посидел с телефоном еще немного, послушал, как пищат клавиши, потом кинул его на кровать.

«Что ты делаешь, когда ты один?»

«Читаю… Курю… »

Читать я не мог – выложенных спичками книг никто пока не делает, как никто не делает HOrbucher – книги на компакт-дисках, с ее голосом. Или хотя бы с голосом моей матери.

Быстро, без удовольствия, я надел куртку и первые попавшиеся ботинки. Спустился вниз по лестнице, без интереса уловив вечернее копошение соседей, звук телевизоров, легкой музыки в музыкальных центрах, переставляемых тарелок. Попрошусь работать в «Невидимке» в две смены. Не буду спать, подумалось мне, и сразу какая-то внутренняя дрожь перечеркнула эту мысль. Все не так просто. Нет, не так…