Роман с автоматом - [42]
Герр Цайлер объяснял – а я запоминал слова, они ложились в мою голову, и я соотносил их с теми загадочными частями, которые ощупывал руками, и испытывал чувство первого человека, нарекающего именами неизвестные предметы. Слова были приятные, мощные, режущие – таких слов мне не хватало давно.
– Любовь к оружию – естественная вещь, ее не надо стесняться. Оружие – это сила, а сила притягивает. И отталкивает… Все одновременно… Секрет оружия в том, что слабым нажатием пальца на курок ты пускаешь в ход огромные мощности, давления, убийственную силу. Остается только целиться, направлять эту силу куда надо.
Он еще долго водил моей рукой, и я, пока он ходил за чем-то на кухню, быстро прошелся пальцами по выложенной спичками фигуре, чтобы запомнить навсегда. Потом вышел в коридор.
– Уходишь? – спросил герр Цайлер.
– Ухожу. Посидел бы, но надо еще кое-что сделать.
– Удачи тебе с твоим переводом.
Уже на пороге я повернулся и спросил моего учителя, уже закрывавшего дверь:
– Герр Цайлер, а как вы все это помните? Вы на войне этому научились?
– На войне? Нет… – герр Цайлер глухо рассмеялся, – я всю эту механику никогда не забуду… Как знать, может, у меня и сейчас есть автомат! – Он продолжал смеяться, и его смех был похож на кашель. – Под кроватью…
Я непроизвольно дернулся.
– У каждого из нас есть что-то, о чем никто не знает… У каждого свой автомат под кроватью…
Выйдя от герра Цайлера, я пошел по знакомому маршруту, который за долгие годы ноги не смогли забыть. Наверное потому, что так долго и мучительно изучались все эти повороты и светофоры – как изгибы спичечных букв, которые герр Цайлер снова и снова складывал тогда передо мной. Я нашел дом и позвонил в дверь. Ручки двери не расширялись и не сужались от прикосновений, как раньше. На мой звонок дверь в первом этаже открылась, и из нее, вместе с навязчивыми запахами благовоний, скверного кофе и едким дымом вышла женщина – сухая, стучавшая каблуками, поднимавшая ветер, разметавшая в стороны дым ткаными крыльями, парусами материи, в которую была обернута. Еще она несла с собой горячий уголек сигареты и звон украшений, взметнувшихся и продолжавших колыхаться после того, как она резко, угловато меня обняла.
– Здравствуй, Ира! – сказал я наконец, когда мы вошли и она закрыла дверь.
– Ах сынок, почему «Ира»? Я мама, твоя мама, зови меня так! – заговорила она, размахивая своими тканями, и я вспоминал детство, и фотографии: длинные, острые ногти, в памяти уже просто силуэты.
– Проходи, сынок, я так рада! Мы с тобой давно не виделись! Очень, очень давно! Ты не заходишь ведь никогда, а я так бешэф-тихт[24] , у меня так много дел, много всяких терминов…
Я шел по квартире: коридор, комната направо, которая была когда-то моей, комната налево, спальня отца с матерью. В конце коридора была и осталась гостиная – мать шла туда, навстречу дыму благовоний и смутным шелестениям и позвякиваниям, оттуда раздававшимся.
– Ах, сынок, дай, я посмотрю на тебя! – Она брала меня за плечи, и я смог на мгновение почувствовать ее руки, такие же красивые, как раньше, с сухими пальцами, длинными ногтями, холодными, колючими кольцами.
– Ты стал такой симпатичный! По-моему, даже успел загореть! Ой, у тебя новая одежда! И очки тебе эти так идут! Садись, я сделаю чай! У меня есть чай, настоящий индийский!
Она, поднимая ветер, со звоном убежала на кухню и что-то кричала оттуда. Я остался сидеть в кресле. Комната изменилась. На стенах висело что-то глухое и плотное, кажется, ковры. Под потолком вертелось легкое и позванивающее, какая-то хитроумная воздушная конструкция. Благовония курились на подоконнике: огонек был вроде сигаретного, только меньше, а падавший пепел потухал не так быстро – я мог проследить его падение и медленное затухание-исчезновение. Что-то тяжкое и холодное, какой-то кусок металла стоял при входе, полированный, отражавший легкое тепло боками, трудно прогревавшийся. На кухне, через звон тарелок, голос матери продолжал выкрикивать.
– Девушка! – кричала она. – У тебя есть девушка?
– Нет! – гаркал я, посылая мой летучий голос на кухню, и мать отражала его, как мячик, громким «жаль!».
Потом она появилась с двумя чашками. Из чашек пахло специями, чем-то вызывающе-особенным, хотя чай был в пакетиках.
– Девушку тебе надо, такому красавчику! – продолжала мать, усаживаясь напротив. – Ты зря, зря бросил школу! Познакомился бы там с какой-нибудь. Тебе нужна, нужна фройндин[25]…
– Как отец? – спросил я чтобы что-то спросить.
– Ах, не знаю! – Она отмахнулась быстро, и дым благовоний послушно перелетел на меня. – В Гонконге, наверное! Ах, сынок, не осуждай нас!
– Я не осуждаю, – сказал я.
– Я не жалею, нисколько не жалею, что он ушел! Ты не жалеешь?
– Нет.
– И я совсем не жалею! Он там занимается своими гешефтами[26], а я – свободная женщина, и это так интересно. Вот послушай: мы в августе с подругой поедем в Индию! Я так мечтала, так мечтала об этом! Я начала заниматься йогой, и мой учитель говорит, что я очень, очень бегабт![27]
Я слушал, пытаясь понять, что же это вертится под потолком. Прошлая наша встреча была такая же. И позапрошлая – тоже. Сегодня я пришел, чтобы сказать, что уеду на две недели, но все не мог, не знал как сказать, с чего начать, как объяснить. Вместо этого она рассказывала мне про какие-то упражнения, про медитацию и нирвану, а я отслеживал вращения под потолком – медленные, почти неуловимые.
