Роман по заказу - [25]

Рассказывая, рассуждая, Софья Маркеловна собирает на стол, садится и начинает священнодействовать: втягивает восковыми ноздрями пахучий крутой парок заварки, колет серебряными щипчиками податливый пиленый сахар, делает первый глоток, жмурясь от удовольствия; и требовательно приглашает повосхищаться чаем и меня:

— Обратите внимание, какая горчинка, а? Букет, голубчик!

Чаевничаем втроем: хозяйка, я и подмигивающий со стены чубатый майор — прошу извинения, — подполковник Андрей Черняк. Щеголеватого, с пижонскими усиками поручика в нашу компанию не засчитываю, не вижу его — хотя спиной чувствую его несколько высокомерный взгляд и хотя неразгаданное и необъяснимое присутствие его здесь занимает меня по-прежнему. Видит его Софья Маркеловна — она сидит напротив, замечаю, как ее взгляд не однажды проходит поверх моей головы, к портрету, но она снова не говорит о нем. В чем-то, вероятно, мои первоначальные догадки верны — у многих из нас есть портреты, фотографии, которые мы не показываем посторонним, а если уж они кому и попадутся на глаза, отделываемся ничего не значащими словами: так, знакомый — знакомая. Либо — еще проще и мудрей, как это получается у Софьи Маркеловны, — делаем вид, что их вовсе и нет, что на общечеловеческий язык переводится совершенно точно: вас это, любезнейший, не касается…

— Все-таки странно, голубчик, что вещи долговечнее людей, — случайно или умышленно уводит от незаданного вопроса Софья Маркеловна. — Возьмите вы пианино, друга моего стародавнего… Купили его, когда мне было семь лет. В прошлом веке!.. Почти ровесники, а сравнения никакого. Настроят, и опять в порядке. А я, как Андрюшу с Юлей проводила, — села, и ничего не получается. Руки — как крюки, их не настроишь. Стояло и стоит себе. И после меня не знай еще сколько стоять будет…

Нет, Софья Маркеловна не жалуется — просто свидетельствует, да еще разве чуть удивляется, что сотворенное человеком обычно переживает творца. Все правильно, разумно, так быть и должно — иначе каждому поколению приходилось бы начинать заново, топчась на месте; но понятен мне и подтекст такого удивления: все-таки коротка человеческая жизнь, и уж очень быстро она пролетает. Не одним ли мигом представляется собственная жизнь и этой старухе с величественной осанкой и горделивой копной белоснежных волос — даже такая долгая, какая не каждому еще и выпадает?..

Добавив в чашку чая, Софья Маркеловна чему-то усмехается.

— Знаете, голубчик, а у него, у инструмента, — тоже биография. И довольно сложная… Вот прикиньте-ка. Сделали его в Берлине — оттуда выписывали. Привезли — через всю Россию — в наше Загорово. Поставили в большом парадном зале. Училась на нем девочка с бантиками. Училась прилежно — очень уж ее родителям хотелось, чтобы стала она благородной девицей… Потом — почти тридцать лет — инструмент жил в детском доме.

— А туда он как попал?

— Отвезла, когда работать начала. — Иконописные глаза старушки голубеют в улыбке, молодеют. — Приняли меня преподавателем музыки, а музыки-то никакой и не было. Говорю вам: Шопена, Листа, «Наш паровоз, вперед лети…» — все на нем играла. И Андрюша Черняк на нем же учился. Поработал!.. Затем уж — вроде на пенсию, опять сюда вернулся. В сорок девятом Сергей Николаевич новый привез. А моего пенсионера — отполировали, подсвечники эти очистили, настроили и мне доставили. Все он же — Сергей Николаевич удумал.

Вот так! Подобно тому, как корабли идут на огни маяка, как самолеты держат курс на радиопеленг, так и я опять выхожу на Орлова. Кажется, о чем бы и с кем бы ни заговорил тут, в Загорове, все равно, рано или поздно, всплывет его имя.

— Недоразумение еще с этим вышло, — посмеиваясь, продолжает Софья Маркеловна. — Взяли его на какой-то там баланс, давным-давно уж, оказывается. Собрались выносить, а завхоз не дает. Пришлось Сергей Николаевичу специальный приказ писать. Да не какой-нибудь — с благодарностью мне! Тогда уж и Уразов сдался. Он ведь, Сергей Николаевич, такой: обходительный, мягкий, а уж если надо — на своем поставит.

Вспоминаю, что названную мельком фамилию Уразова я уже в связи с чем-то слышал: что-то вспоминая, легонько хмурится и Софья Маркеловна, лицо ее проясняется.

— Ага, вот про что вам рассказать надо! Про этих Уразовых. О нем, правда, особенного нечего: личность малопримечательная. Разве что — грубоватый. Работал у нас завхозом. Маленький, полный, лицо, как у мальчика, розовое. Вы не замечали, что все завхозы почему-то розовые? Чего смеетесь — нет? Ну, может быть, ошибаюсь. Одним словом, человек — как человек. А вот супруга его, Полина Ивановна, — та, наоборот, весьма примечательная. Ростом повыше меня, голос такой — хозяйский. Очень неотесанная дама, хотя уверяла, будто что-то там кончила. Поступила она к нам незадолго до того, как Сергей Николаич вернулся с фронта. И, знаете, как-то незаметно власть большую взяла. Не по должности. Воспитательница, а всем командует, на ребятишек покрикивает — не заведено это у нас. Попробовали немного одернуть — бесполезно. Директором тогда у нас старичок был — тихоня, мухи не обидит. Больше всего скандалов боялся. Этим-то она и пользовалась. Поговаривали даже, что в директора ее прочат. Вот ужас был бы!..