Роман по заказу - [14]

Молчу, не зная, что сказать, не зная, какими словами выразить все то, что, в одно слившись, проносится в уме, в душе — и восхищение этой, только на фотографии сохранившейся красотой, какой бы вечно быть; и горячее, как порыв, сочувствие, участие — к ее живому, предметному превращению, что и с тобой происходит непрерывно; наконец, трезвое, от ума, сознание неизбежного и острое — всем существом — защитительное неприятие его.

— Да, да, голубчик, — ничего тут не попишешь.

В иных семьях и поныне еще принято занимать гостя демонстрацией семейных фотографий; я отношусь к этому занятию как к сущему наказанию — стоит увидеть, как хозяйка, из самых лучших побуждений, снимает с этажерки пухлое, с золотым срезом фотохранилище, как сердце тоскливо екает. Здесь все наоборот, здесь я сам напрашиваюсь:

— Софья Маркеловна, а есть у вас снимки, относящиеся к детдому? Того же Орлова?

— Были, конечно, и много, — отдала, когда выставку делали. К пятидесятилетию детдома. Некоторые из них в нашем альбоме увидите. Потихоньку раздаю. Мне уж скоро ничего не надо будет. — И, не оставляя времени на банальные увещевания, напоминает: — Пейте-ка, а то не чай — водичка будет.

Давно хочу закурить; прикидываю, что если сесть на низкую скамеечку, что стоит у печки, пошире приоткрыть ее дверцу, то все вытянет.

— Курите, курите, это я не догадалась. У меня даже пепельница где-то была. — Софья Маркеловна машет рукой, чуть конфузливо просит: — Заодно уж, голубчик, — пошвыряйте кочережкой. Молодой я вам показалась, теперь неохота перед вами костями трещать да спину ломать. Я ведь как сяду кочегарить, так потом час подымаюсь.

Чудесная штука — посидеть у горящей печки, пристально смотреть на огонь. Должно быть, это в нас — от древнего инстинкта, таинственно передаваемого из поколения в поколение. С тех пор как наши дальние-дальние предки, еще в звериных шкурах, впервые добыли огонь, впервые собрались у него и впервые сготовили горячую пишу. От походных костров, что веками горели на ратных дорогах и полях, согревая в непогоду русское воинство. От деревенских бескеросинных вечеров, когда оконца заплывали льдом, ухали, потрескивали от мороза проконопаченные бревна стен и бородатые отцы сидели у домашнего камелька, положив тяжелые грубые руки на льняные головенки своих малых. От долгих, с сумерек до рассвета, костров в ночном — с печеной картохой, рассказами о леших, с густыми росами на травах, которые с тихим довольным ржанием пощипывали стреноженные путами кони… Чего только не напомнит, не наколдует огонь — то весело-уютно гудящий, то такой, как сейчас в печке, где на золотисто-красных камнях-угольях пляшут синие карлики!..

— Поджидала вас и все думала, — продолжая в одиночестве чаевничать, говорит Софья Маркеловна, — что бы вам еще про Сергея Николаича рассказать? Кроме того, что Сашенька рассказала да я — вскользь. Оказывается — непросто: воспоминаний, эпизодов всяких — этого множество, день за днем могу перебрать. Да как бы в мелочах главное не потерялось. Бывает ведь и эдак… Редкостный он человек был — вот что. Воспитатель — от бога, не примите только за красное словцо. Я это сразу поняла, когда он к нам пионервожатым еще пришел. Году в тридцать восьмом, по-моему. Ну, это по документам проверить можно.

— Он же после войны начал работать? — уточняю я.

— После войны — директором. А сначала-то пионервожатым, потом физкультурником. Или физрук, что ли, их называли, — поправляется Софья Маркеловна. — И говорю вам: ребятишки к нему — с первого дня. Иной воспитатель — умный, и с образованием, и старается. Его вроде и слушаются, — a все не то. Ребятишки перед таким — как на все пуговицы застегнуты. Не кантачит что-то. Тьфу, слово-то какое некрасивое!

Я смеюсь — так уместно и так пренебрежительно пользует она этот широко ныне распространенный техницизм; Софья Маркеловна машет рукой — не в слове суть, в конце концов.

— На разные там физзарядки, сборы, походы — табуном за ним. С любого урока могли сбежать. Чем вот он взял — скажите? Опыта — никакого, только начал, в педагогическом тогда учился. Сам еще от ребят мало отличался. Там, в альбоме у вас, карточку увидите: зарядку проводит. Мальчишка и мальчишка. В маечке, в широких штанах неглаженых. Раньше ведь так не модничали, как теперь. Чистенько, и ладно… Очень, скажу вам, любил всякие мероприятия с музыкой. — Софья Маркеловна улыбается мягкой улыбкой, с какой пожилые люди вспоминают далекое и прошлое. — И тут у нас с ним конфликты случались. Можно сказать — постоянный конфликт. Назначит какой-нибудь сбор — и бежит: «Софья Маркеловна, — пожалуйста!» А это всегда означало одно и то же: иди и играй им «Наш паровоз, вперед лети…», — помните? А я любила классику. Ну, иногда, под настроение, — вальсы, да чтоб посентиментальнее, были у меня на то причины… Но ведь там — музыка! А это что же за мелодия? — примитив. Так он и меня в два счета уговаривал — не могла ему отказать. Строятся они, маршируют, всякие пирамиды делают, — я сержусь и барабаню: «Наш па-ро-воз!..» И чего ж, думаю, они в этой песне нашли?

Только что освещенное мягкой, немножко рассеянной улыбкой лицо, глаза Софьи Маркеловны становятся строже, сосредоточенней, словно она к чему-то прислушивается, во что-то вглядывается, — возможно, к себе прислушивается, в себя же и вглядываясь.