Роман одного открытия - [47]

Нона Белинова улыбнулась и с иностранным акцентом мягко, словно погладила его по волосам, сказала:

— Вы устали, господин Дюлгеров.

— Я мог бы говорить всю ночь… о вашем муже, — ответил он еще тише, слегка ссутулившись, как бы поддаваясь непреодолимой усталости.

— Васко Дюлгеров прибегает к парадоксами, — живо вмешался Радионов, — это какой-то каскад из противоречий, ошеломляющих мыслей, от которых начинает кружиться голова. Едва ли можно спорить с ним, да это и бесполезно. Он видит мир в новом свете, просто испытываешь удовольствие от этой артистической лихорадки, глубоко искренней, содержащей почти трагические нотки… Я тоже восхищаюсь утопином, хотя, признаться, мне кажется, что пока из него не выйдет ничего полезного.

— Почему? — спокойно спросил Белинов.

Радионов в упор взглянул на жену Белинова.

— Я не обладаю познаниями в области искусств и красноречием Васко Дюлгерова. Многие вещи, когда я их обдумываю, мне кажутся простыми и ясными. Но мне как бы не хватает точных выражений. Не знаю, удастся ли мне сказать именно то, что я думаю… Я живу среди простых людей три четверти моей жизни. Полагаю, что знаю их суровые души, их нужды. Простой человек тоже любит красивое. Имеются чудесные люди и в глубоких низах. Мне приходилось видеть у них детей исключительно одаренных. Пусть это вас не удивляет, но в моем одиночестве я дружу с детьми. Я слышал от женщин чудесные напевы, знаю сказителей и мудрецов, людей, которые таят в себе стихийную любовь в земле, к животным, к жизни. И наряду с этим — жестокость, эгоизм, который поражает, зло, которое убивает. И мне кажется, что в этой неведомой нам человеческой массе живет какой-то общий инстинкт, который руководит ею, благодаря которому она стремится попасть на другой берег, к другим вещам, загроможденным раннее установленными порядками. Вначале я думал, что мы, так называемые интеллигентные люди, должны просвещать простой народ. Только позже я понял: мы должны учиться у него… Разве мы не потеряли в сутолоке культуры самое ценное: глубокую чувствительность, инстинкт, который безошибочно руководит простым человеком. Я думаю: это благодаря нам создался мрачный хаос в жизни народа.

Радионов умолк и посмотрел в окно, перед которым покачивались ветви высокого тополя. Он глубоко вздохнул. Переносицу прорезала глубокая складка. Видимо, какая-то тяжелая мысль занимала его сознание. Он вновь медленно заговорил:

— Однажды я шел через большой казенный лес. Объездчики попали на следы порубщиков. Сопровождаемые огромными собаками и вооруженные, они углубились в лес. Вдали раздавались глухие удары: рубили лес. Глаза объездчиков загорелись жестоким блеском охотников… «Смотрите вы у меня, — твердо сказал я им, — гадостей не делать. Будете отвечать…» Я видел недовольное выражение их глаз.

Лес шумел. Я остался один. Сел на пень и вдруг почувствовал голод. Я открыл портфель и достал из него большой ломоть хлеба и кусок брынзы. В лес не ходят без еды… Не успел я еще закончить завтрак, как услышал глухой лай собак. По лаю догадался, что охота успешна. Я прислушался немного встревоженный: ведь эти суровые горцы могут наделать беды. Вдруг недалеко от меня из чащи выскочил старый крестьянин, черный, с большим лбом, изборожденным глубокими морщинами. Он едва дышал от усталости, на левой руке у него висел топор, на плече — огромное дерево. Глубоко в лесу слышался шум, но весьма отдаленный. Минуту старик посмотрел на меня колючими и словно испуганными глазами. Я быстро взглянул на мое ружье, старик это заметил. Вдруг он засмеялся, удивив меня мягким выражением лица. Засмеялся и я, с любопытством наблюдая за ним.

«На здоровье, господин лесничий», — спокойно сказал старик и тяжело опустился на землю, сдержанно крякнув.

«Какими ветрами тебя сюда занесло, дед?» — спросил я старика.

Он сел поудобней на подогнутую ногу, сунул руку за кушак, вытащил немного накрошенного как пыль табака, увитого в грязный обрывок газеты. Скрутил себе цигарку пальцами, заскорузлыми и черными как потрескавшаяся земля. Он высек огонь и поднес загоревшийся и пахнущий трут к цигарке…

«Какими ветрами занесло, — повторил он мои слова, — бедность… Лес божий… Хотел вырубить одно дерево на балку. Навес у меня обвалился. А своего леса нет. Выпрашивать — сохрани бог! Взял я топор, эх, лес божий, ведь для нас — для народа. А тут как навалятся на меня ваши ребята — лесники… Да еще и с собаками. Ну, точно, как на зверя. Я знаю здесь козьи тропочки… Спустился я и дерево спустил в лощинку. Да вот налетел на вас — планида!

«Лес казенный, дед, — смотри не попадись, ты старый воробей, не можешь не знать».

Старик смотрел в землю и молчал…

«Брынзу едите», — неожиданно сказал он.

Я с удивлением взглянул на него. Подумал, что, может быть, он голоден. Очевидно он понял, что я думаю.

«Закусывал я, господин лесничий, чешется у меня язык другое вам сказать, да как бы худо не вышло. Вы ешьте брынзу, это от нас, от народа, мол, да и лес, да и государство наше, а вот поди ж ты — от бедности в этих ущельях уже перестали понимать что и как… Одно деревцо мне требовалось, а молодцы — как на волка… да и собак натравливаете уже…»