Роман одного открытия - [45]

Музыка, которая и в самые счастливые, и в самые печальные минуты всегда была лучшим средством забвения, приковала к себе всеобщее внимание, настроила примирительно и созерцательно…

Неожиданно разнеслась буйная джазовая музыка, дразнящая и вызывающая. Все вздрогнули и потянулись к бокалам, в которых переливались рубиновые огоньки.

— После архитектуры, — воодушевился вдруг, с загоревшимися глазами, Васко Дюлгеров, тем красивым вдохновением, которое заставляет всех удивленно и с улыбкой прислушаться, — после архитектуры из искусств я ценю только музыку…

— Ты меня не поймаешь, — спокойными глазами взглянул на него молодой художник.

— Постой, — саркастически усмехнулся Дюлгеров, — и я прошу, чтобы никто меня не перебивал. Сейчас я в лучшей моей форме. Через какую-нибудь минуту и все ваши аргументы потеряют всякую силу…

Если мы создаем действительные творения, бесконечно полезные и категорические в своей красоте: особняк, дачный поселок, доходный дом — это большие, непостижимые вещи… Я не променяю удобную парадную лестницу и на самое лучшее стихотворение, даже и самого Верлена — музыкальнейшего из поэтов, которых я читал… Музыка побеждает нас своей беспредельностью. Любовь здоровой девушки, созревшей от красоты и материнской жажды стоит выше тел Праксителя и Фидия, которые никого не согревают.

Когда я строю спальню, я знаю, что мне предстоит. В ней будут отдыхать, любить, рожать, умирать — одним словом, я строю нечто огромное, серьезное, прекрасное, как сама жизнь. Что нам может сказать скульптор, или, скажем, художник, поэт?.. Какой здоровой человеческой, не выдуманной фантастами, какой действительной нужде служит их искусство? Никто не сможет мне ответить…

Сегодня я встретил одного художника, большого карикатуриста, каковым принято его считать. Он целиком был занят своей личностью. Вокруг к нему подлизывались и льстили уродливые человечки. Я нашел его в кондитерской «Царь Освободитель».

«Ага, попался, — подумал я про себя. — Это редкое для меня удовольствие попасть на такой случай». Ну, что полезного делаешь ты на этом свете, — обратился я к нему, — что ты озираешься как птица из потерянного рая? Карикатуры? Бичуешь моральные недуги общества… Неужели жизнь стала настолько чистой и святой, что ты вместо ее лица показываешь… обратную сторону?

В свое время древние были умнее нас: в комнатах беременных ставили прекрасные статуи, чтобы их жены рожали им красивых детей. Ваше же искусство вызывает в воображении женщин только представления о поросятах и обезьянах! Ничего нет удивительного после этого в том, что мир делается похожим на хлев, а дом наш — на клетку для обезьян…

Вам нужно было видеть, господа, этого прославленного остряка, как он смешался…

Барак в котором спят рабочие, руки которых изъедены известкой и цементом, а на плечах мозоли от кирпичей, в тысячу раз ценнее пейзажей и натюрмортов потому, что он защищает их от дождя и холодного ветра… Вот что думаю я об искусстве, — закончил со смеющимися прекрасными глазами молодой архитектор, — если хотите, я мог бы доказать и обратный тезис с еще более неопровержимыми аргументами.

— Васко незаменим, — засмеялся Рудко, приглаживая рукой густые русые волосы и после этого коснувшись двумя пальцами носа — это было приметой, что он хочет говорить. — Хотя все, что он до сих пор выболтал с начала до конца чистая ерунда, и он сам меньше всех верит в это… Тезис его против карикатуриста противоречив и не выдерживает критики. Его сарказм и образ художника, который он нам набросал ничем не отличаются от средств карикатуриста. Разве может быть лучшее доказательство ценности этого большого искусства… И все же иногда и это полезное дело — повернуть острие сарказма в лицо карикатуристу. Весьма интересно видеть человека, который не может переварить пищи, приготовленной им для других.

— И у меня было приключение, — усмехнулся молодой врач, — с Васко Дюлгеровым. Вы позволите рассказать? Я узнал, что он искал меня по телефону и через друзей. Я решил, что наверное важное дело. Сбрасываю халат, бросаюсь к нему в контору, встречает меня — знаете как: предлагает мне кофе, папиросы, радуется моему приходу, чувствую как душа отдыхает у друга. Я попрошу тебя, говорит, об одной услуге… Что, Васко, говорить?..

— Говори, говори, — добродушно ответил молодой архитектор, — я все отвергну, из твоего анекдота ничего не выйдет.

— Это не анекдот… Понравилась ему одна репродукция в итальянском книжном магазине. Собственно не одна, а две — Леонардо. С него запросили дорого. Ты, говорит, имеешь там влияние — ведь я был в Италии, — пойдем, говорит, со мной — просто не могу отказаться от удовольствия купить их… Пошли, уплатили немного меньше, забрали их. Довольный как ребенок, которому купили игрушку, он немного меня проводил и поторопился возвратиться домой, чтобы сейчас же их повесить на стену…

— Перед этим, — спокойно вмешался художник, — он приходил ко мне посоветоваться относительно паспарту и рамы.

— Ну, теперь ты уже окончательно уличен, — насмешливо вмешался и Белинов, — очевидно ты ценишь деталь Леонардо да Винчи больше чем барак.