Роман о Лондоне - [5]

Скажем, те же куклы-эскимосы. Ладит, клеит, шьет их жена героя романа, утоляя, может статься, этим занятием и тоску о несостоявшемся материнстве: ей за сорок, а ребенка ей с мужем не дал, как говорится, Бог. И вся комната заставлена эскимосами. А потом внезапно вспоминается князю «то время, когда они с его другом Барловым, вырядившись эскимосами, катались на коньках в Санкт-Петербурге». Значит, что же выходит? О далеких временах санкт-петербургского маскарада герой книги рассказывает не жене — другой женщине. Но когда-то, несомненно, об этом рассказывал он и жене; и отсюда-то пришли в ее творчество эскимосы — экзотические смешные куколки-люди, материализованное воспоминание бесконечно любимого ей человека. Так, кочуя по эпизодам романа и повторяясь, один и тот же мотив обретает все новые и новые оттенки, глубину, лирический смысл. И задолго до того, как эскимосы стали плодом рукоделия измученной эмигрантки, они были в жизни, в некоей полузабытой и полуреальной жизни двух беспечных юношей петербуржцев. Но и этого мало. Надя делает кукол, и не раз получается так, что изделия ее рук возвращаются в жизнь, обступают ее, сопутствуют ей. Скажем, то же метро. Репнин едет и видит: «Вагоны наполнены безмолвными мужчинами и женщинами, они сидят в позе кукол. И он садится и ощущает себя восковой куклой». А потом герой начинает рассматривать чудом сохранившиеся фотографии жены еще в бытность ее маленькой девочкой. «С удивлением смотрит заплаканными глазками на фотографа… Отец держит ее гордо, словно куклу».

Так кочует по роману Црнянского мотив куклы, обратимости человека и творения рук его. Потом куклы будут оборачиваться изваяниями. Монументами, памятниками: неподвижными патетическими куклами из бронзы, из мрамора.

Тема? Куклы. Вариации? Они бесконечны: святочные ряженые на катке в далеком Санкт-Петербурге; пассажиры лондонской подземки; кроха девочка, испуганно глядящая в объектив огромного старомодного аппарата; наконец, сам герой романа. И все это — в рамках поэтики песни. Песни, счастливо пришедшей в роман.

Злая зимняя ночь. Бесприютность. Репнины слушают радио, они ловят Милан, передачу из оперного театра Ла Скала. Из маленького приемника «льется чарующий голос, его поддерживает мощный хор, в этой далекой от Италии комнате наступает тишина, и тишину эту заполняет музыка, долетающая к ним из Милана. И чудится, будто ангельское пение доносится с неба в этой лондонской зимней ночи». И Репнин «начинает, сам того не замечая, к неудовольствию жены, напевать оперную арию. Измученных голодом, нуждой, заботами, музыка, казалось… уносила их снова в тот край, где они были счастливы». И кондуктор автобуса «по утрам любит петь. Поет какую-нибудь оперную арию». И меланхолическая наша догорающая лучина в романе мелькает. И — опять-таки метаморфоза мотива: мотив песни, пения, музыки вдруг включается в ряд реалий романа, обретя ироническое звучание: «Бухгалтерский стол высок, неудобен, с первого же дня он напоминает Репнину пюпитр дирижера…» Репнин — дирижер привилегированной обувной лавки, дирижирует же он деловой перепиской, скучными годовыми отчетами, оплаченными и неоплаченными счетами. Так лирический, патетический мотив снижается, обретает иронические оттенки: не все же слушать бедняку эмигранту ангельский хор из Ла Скала. Но и будучи сниженным, иронически, даже саркастически интерпретированным, мотив музыки остается собою самим. И он снова и снова напоминает о том, что «Роман о Лондоне» — не совсем обыкновенный, чисто повествовательный, а еще и по-особенному музыкальный роман. Роман-песня, который мог быть замыслен, мог сложиться всего прежде именно в нашем, славянском мире, в вечно юной стихии сербскохорватского языка с неотъемлемой от него установкой на музыкальность, с музыкальными ударениями, отличающими его: они делают похожей на песню даже суховатую по смыслу речь деловых сообщений.

Фигурно иль буквально: всей семьей

От ямщика до первого поэта,

Мы все поем уныло. Грустный вой

Песнь русская. Известная примета!

Начав за здравие, за упокой

Сведем как раз. Печалию согрета

Гармония и наших муз, и дев.

Но нравится их жалобный напев, —

писал, как известно, Пушкин («Домик в Коломне»). Пушкин иронизировал. Но суть славянского пения передана им превосходно: тосковать, тут же над собственной своею тоскою пошучивая.

Црнянский тоже иронизирует. Тоже пошучивает: стол бухгалтера — дирижерский пульт. И он сам, и герои его в любых обстоятельствах хотят оставаться верящими в жизнь оптимистами; и вся книга светится мотивами упований, надежд, которые порою сбываются (очевидно, имя героини романа далеко не случайно: Надежда). Красота, привлекательность, стойкость героев романа — в русле «заздравной» жизненной философии; и вполне закономерно: не раз проделывают они путь от укрепления здоровья к его ослаблению, оба они побывали в больницах; но здоровье возвращается к ним (например, нелепое увечье князя и последующее выздоровление; главное же — тайное, незаметное исцеление его жены от бесплодия). Эротика романа — тоже от присутствия в его героях здоровья, даже от избытка его.