Роман моей жизни. Книга воспоминаний - [125]

Марья Николаевна вспыхнула и несдержанно резким, «мертвым голосом», высокомерно произнесла, обращаясь ко мне и указывая умышленно невежливо на Евгению Степановну:

— А скажите, Иероним Иеронимович — (Мердерша остановилась в дверях), — это что же у вас за особа?

Евгения Степановна встала и оказала:

— Иероним Иеронимович подтвердит, не сомневаюсь, что я имею право считать себя его невестой. А вы кто?

— Сударыня, я мать его детей!

— Сударыня, я готова их усыновить!

Евгения Степановна также была величественна, застенчивая душа!

Есть союзы, которые, раз они распадутся, уже ничем вновь обратно их воедино не связать. Между мною и Марьей Николаевной веяла чужая тень и заслонила собою наше прошлое. Все дороги к возврату заросли чертополохом, а пропасть, которую вырыла моя слабость… — как, однако, я бы перешагнул ее? Я не был ослеплен Евгенией Степановной, это не была непреодолимая страсть. Меня связала с нею, напротив, неоглядчивосгь ее порыва; но через эту пропасть мешал не только долг сделать прыжок, но и желания не было. Была жалость, не было былой любви. Не было ее совсем. Мне стало даже страшно перед опустошенностью моего чувства.

Устроились наши отношения так: Марья Николаевна с детьми осталась на этой квартире, а я взял другую, тоже на Бассейной, в пятом этаже, в две комнаты. Марья Николаевна не приходила ко мне. Приходили дети, проводили у меня целые дни. Приходила ежедневно Евгения Степановна.

Она была убежденной провинциальной «нигилисткой» с крайне неуравновешенным умом и со всеми предрассудками гродненской шляхтянки, хотя она была не полькой, а дочерью русского семинариста, чиновника — обрусителя. Свобода была ее религией, на церковный брак она смотрела как на устаревший обычай, который нужно соблюдать только для родителей, пока они живы, чтобы их не огорчать внебрачной любовью. Михайловский как публицист был ее богом, но также и Владимир Соловьев, Владимир Соловьев и Чернышевский! Она не могла обойтись без рождественской елки и без пасхальной заутрени; отдавшись мне, стала тихонько крестить меня на прощанье.

Через год Евгения Степановна кончила курсы зубоврачебного дела, получила диплом врача, и я помог ей завести хороший кабинет. На первых порах у нее было много пациентов. Я знаю, она отличалась такою же добросовестностью и аккуратностью в своей новой специальности как и в качестве стенографистки.

— Наконец, Иероним Иеронимович, вы помогли мне стать свободной и независимой. Я вечно буду вам благодарна; но хотелось бы продлить счастье, и хотелось бы, чтобы у меня была Зоя.

Если бы не дети, моя новая квартирка угнетала бы меня тяжелым одиночеством. Евгения Степановна вся отдалась зубоврачебному делу, уставала от практики, не могла уже работать у меня, и если забегала, то изредка и на короткое время. Вечера она посвящала театрам и симфоническим концертам или научным собраниям. Она усердно стала интересоваться медициной. Дела ее были блестящи.

Глава пятьдесят вторая А. П. Чехов

Осенью 1893 года я, по литературным делам, уехал в Москву. Шеллер-Михайлов просил меня, между прочим, переговорить с Сытиным об издании полного собрания его сочинений[483]. В сущности, это было уже второе издание. Первое разошлось еще в 70-х годах. В Москве мне пришлось остановиться там, где останавливались все писатели по традиции, в «Лоскутной» гостинице[484], и номер мой пришелся как-раз против номера, где остановился Чехов.

С Чеховым я знаком был уже несколько лет. Мы даже чувствовали друг к другу приязнь. Вообще он появился впервые в «Новом Времени» под своей фамилией, а не под псевдонимом[485], и сейчас же обратил «а себя пристальное внимание всех литературных кругов.

Утром, помню, по делу Литературного Фонда[486] я был у Евгения Утина в тот день, когда в «Новом Времени» взошла звезда Чехова.

— Обратите внимание! — вскричал Утин, и стал вслух читать рассказ Чехова о священнике, который, придя в гости, украл бублик[487], так он был голоден, чтобы принести его домой детям. — Как свежо! Чисто гоголевское дарование. А вот принеси такой рассказ моему уважаемому родственнику (Стасюлевичу), в «Вестник Европы», пожалуй, не принял бы[488]. У этого Суворина все-таки, надо заметить, большое литературное чутье: нашел Чехова!

Между прочим, о том, как нашел Суворин Чехова, рассказал мне как-то Сергей Атава. По словам Атавы, он всегда увлекался рассказами начинающего писателя, пописывающего свои крохотные рассказики в «Петербургской Газете» — А. Чехонте. Как-то вечером к нему приехал Маслов, сотрудник «Нового Времени» (офицер необыкновенного роста и грациозной тончавости)[489]. Атава стал нахваливать Чехонте, а Маслов от него отправился к Суворину, который по вечерам лежал у себя в кабинете — на кушетке и выслушивал от сотрудников, посещавших его, разные новости и советы, что предпринять в «Новом Времени», что писать, чтобы заинтересовать публику, и кого привлечь к сотрудничеству из новых сил. Суворин потребовал «Петербургскую Газету», прочитал рассказ Чехонте и послал ему пригласительное письмо. Результатом такого косвенного влияния Атавы на Суворина и явился дебют Чехова.